Разжалованный

Бакланов Григорий Яковлевич

Светофор мигнул. Устремились из-за перекрестка встречные машины. Двинулись и мы наконец. И когда уже рядом и впереди освободилось пространство, нас обогнало с ходу другое такси. Словно подхваченная ветром, в тот же миг устремилась следом наша машина. Не поняв, в чем дело, я видел только, как шофер машет тому водителю.

Жест,

взгляд — властные. И прижимал, прижимал его машину к тротуару.

— Видал, что делают? Это он защелку у дверцы вынет, отожмет вот так вот и грузит за здорово живешь холодильник в салон.

Теперь и я увидел в той машине покачивающуюся белую глыбу холодильника.

— Он за живые деньги работает. В рейс выехал, сейчас у него свежая копейка. Цыг-ганское посольство. Ну я их жал! К бровке! К бровке! — хоть тот слышать не мог. И свирепо сжимал шелушащиеся губы и махал от себя рукой, как муху сгонял со стола.

Водитель такси давно уж заметил нас. Скорости не прибавлял, спокойно шел в первом ряду и даже поглядывал с интересом. Мы поравнялись.

— К бровке тебе приказывают!

— Приказывать мне будешь… Иди ты знаешь куда?..

И свернул в переулок. А нам надо было прямо.

— Та-ак, — неожиданно повеселел шофер. — Значит, в наглую пошел. А никуда ты, эм-эм-эл четырнадцать — шестьдесят девять, не уйдешь… Они еще так ухищряются: загонит во двор и стоит. Час будет стоять, два будет стоять. Его ищут, а он, как заяц, уши прижал и пережидает.

Под эстакадой курил регулировщик. В ковбойке, с повязкой, загорелый до медного блеска, он курил в косой тени опоры и оглядывался с полосатой, как шлагбаум, палкой в руке. Таксист затормозил. Издали не слышно было, что он там кричит, указывая на переулок: мимо проходил панелевоз, обдавая ревом и черным дымом из выхлопной трубы. Потом опять мы мчались и таксист говорил:

— Им по три дня к отпуску прибавляют. Три лишних дня каждый гуляет,

а он забрался в холодок и покуривает, на курорт ездить не надо.

Он весь дышал возбуждением. Завидев милиционера, вновь остановил машину, выдернул ключ и труском, труском, пересекая поток транспорта, побежал к нему перед машинами. И что-то говорил там и рукой указывал назад. Милиционер переместил на груди рацию, поговорил в микрофон. Потом они вместе закурили.

Они курили посреди шоссе между двумя встречно мчащимися потоками, то в одну сторону глянут вдаль, то глянут в другую сторону, и даже на расстоянии было видно, как это шоферу приятно на виду у всех стоять рядом с таким человеком, как ему гордо.

Простились за руку. И возвращался он уже не труском, а медленно, с достоинством шел. Не он перебегал перед машинами, машины объезжали его. Сел. Захлопнул дверцу.

Со всей внушительностью пересел повыше. Когда отъезжал, рукой милиционеру помахал, все еще переживая приятность близкого общения. Но заговорил презрительно:

— Он раньше-то подо мной ходил. Митрохин… Это судьба закинула меня баранку крутить. В цыганское это посольство. Дали каждому право жаловаться. Они и пишут, и строчат, — он опять сбоку глянул на меня своим взглядом. — Бумага — это же страшное дело. Кто на себя возьмет? Никто. А правильно как? Ты жалуйся. Нет, ты жалуйся! Но пощады не проси! Вот тогда будет порядок. И довольны все. А если б не этот частный эпизод, да разве ж бы я?.. Или разве ж бы дочь моя? Хо-го-о!..

Вот он подо мной ходил: капитан! Разве теперь его догонишь, дорастешь?

И грустно закончил:

— А хочется восхищаться…

Он остановил машину, глянул на счетчик. И как о всей своей теперешней жизни сказал:

— Рупь восемьдесят пять…

И выключил счетчик.

1976