Реализм А. П. Чехова второй половины 80-х годов
Шрифт:
Наиболее полно Чехов раскрыл свою точку зрения на соотношение объективного и субъективного в литературном искусстве в переписке с писательницей Л. Авиловой. Чехов советует ей: "...когда изображаете горемык и бесталанных и хотите разжалобить читателя, то старайтесь быть холоднее - это дает чужому горю как бы фон, на котором оно вырисуется рельефнее. А то у Вас и герои плачут, и Вы вздыхаете. Да, будьте холодны" 'Т. 15, стр. 345. А когда Авилова не смогла разобраться в этом необычном, несколько парадоксальном на первый взгляд совете, Чехов разъясняет ей существо своего взгляда: "Как-то писал я Вам, что надо быть равнодушным, когда пишешь жалостные рассказы. И Вы меня не помяли. Над рассказами можно и плакать, и стенать, можно страдать заодно со своими героями, но,
Так умел блестяще делать Чехов, передававший в спокойном, внешне равнодушном повествовании о своих горемычных и бесталанных героях глубоко сочувственное к ним отношение. Недаром Горький говорил о "глубоко человечном объективизме" Чехова. .Объективная манера у Чехова скрывала его взволнованное, порой страстное отношение к жизни. Чехов ни в коей мере не отрицал субъективного, авторского отношения писателя к изображаемому, но он считал, что субъективный элемент в художественных произведениях должен быть "скрытым"; логика образов должна привести читателя к нужным выводам без прямой подсказки автора. Чехов утверждал обязательность для писателя разговора с читателями на языке самого искусства; такой язык является наиболее эффективным в смысле воздействия на процесс восприятия произведений искусства.
Уместно здесь вспомнить ту высокую оценку, которая давалась Энгельсом "скрытой тенденциозности" в литературных произведениях; тенденция должна вытекать сама собой из системы художественных образов, без того, чтобы на нее особо указывалось.
Следует также указать на близость рассуждений Чехова о субъективности к тонким наблюдениям крупных мастеров реалистического искусства. Толстой записал в дневнике: "Самые приятные (литературные сочинения) суть те, в которых автор как будто старается скрыть свой личный взгляд и вместе с тем остается постоянно верен ему везде, где он обнаруживается" 3"Сборник Государственного толстовского музея". 1937, стр. 65.
Интересное самонаблюдение Антона Рубинштейна передает Толстой: "Мне Антон Рубинштейн говорил, что если он сам, играя, взволновался тем, что играет, - он уже не действует на слушателя. Это значит, что художественное творчество возможно только тогда, когда пережитое отстоялось в душе художника". ("Русские писатели о литературе". Т. 2. 1939, стр. 134.)
Суждения Чехова о субъективном и объективном в литературном искусстве явились обобщением особенностей его художественной манеры; писатель рассчитывал на внимательного и вдумчивого читателя, который сможет найти в "подтексте" его произведений, написанных в объективной манере, субъективный элемент, авторское отношение к героям и их жизни.
Говоря о писательской практике Чехова, надо подчеркнуть, что со второй половины 80-х годов - в силу специфических особенностей этого периода - в ней более ощутимо проявлялся субъективный элемент, чем в другие периоды творческой биографии писателя. Особенно проникнута "пафосом субъективности" повесть "Степь", отразившим горячее патриотическое чувство писателя-гражданина. Характер этой субъективности в "Степи" роднит Чехова с автором "Мертвых душ".
Отличительную особенность гоголевского произведения Белинский видел в том, что его субъективность доходит до высокого лирического пафоса; это, по определению Белинского, та субъективность, которая "не допускает его (художника- Л. Г.) с апатическим равнодушием быть чуждым миру, им рисуемому, но заставляет его проводить через свою душу живу явления внешнего мира, а через то и в них вдыхать душу живу". (В. Г. Белинский. Поли. собр. соч. Т. VI. 1955, стр. 218.)
Причем Белинский отмечает, что "пафос субъективности" в "Мертвых душах" проявляется не в одних только лирических отступлениях - он ощущается даже в гоголевском повествовании о самых прозаических предметах. Так же и. в чеховской "Степи" "пафос субъективности" проникает и одушевляет всю повесть.
Чехов,
Своими рассуждениями о моральном элементе в художественном творчестве Чехов примкнул к эстетическим суждениям русских революционеров-демократов, выступавших против навязчивой дидактики в произведениях искусства и отмечавших нравственную значительность творчества великих писателей, заключенную в системе художественных образов.
Чехов в своих эпистолярных комментариях к "Огням" затронул важную эстетическую проблему: может ли писатель ограничиться только постановкой вопросов жизни или он должен давать и решение этих вопросов!
Полемизируя с критиками "Огней" - с И. Леонтьевым-Щегловым, который ставит Чехову в вину отказ разобраться в сложности жизни, и с А. С. Сувориным, который упрекал писателя в том, что он не решил вопроса о пессимизме, Чехов отстаивал право художника только ставить вопросы.
Свою точку зрения Чехов исчерпывающе разъяснил в письме к А. С. Суворину от 30 мая 1888 г.: "Мне кажется, что не беллетристы должны решать такие вопросы, как бог, пессимизм и т. п. Дело беллетриста изобразить только, кто, как " при каких обстоятельствах говорили или думали о боге или пессимизме. Художник должен быть не судьею своих персонажей и того, о чем говорят они, -а только беспристрастным свидетелем. Я слышал беспорядочный, ничего не решающий разговор двух русских людей о пессимизме и должен передать' этот разговор в том самом виде, в каком слышал, а делать оценку ему будут присяжные, т. е. читатели. Мое дело только в том, чтобы быть талантливым, т. е. уметь отличать важные показания от неважных, уметь освещать фигуры и говорить их языком".
Это высказывание Чехова прежде всего свидетельствует о нечеткой, до конца не продуманной эстетической позиции. На первый взгляд может показаться, что Чехов как бы демонстративно отходит от эстетики Чернышевского, требовавшего, чтобы художник в своих произведениях не только воспроизводил явления жизни, но и произносил приговор над ними. Определенная тенденция улавливается в этом высказывании Чехова, где он считает, что писатель не должен давать оценок, не должен выступать в роли судьи, его задача - быть только беспристрастным свидетелем явлений жизни. Но, развивая эту мысль, Чехов приходит к убеждению, что писатель должен уметь отличать "важные показания от неважных" и уметь освещать фигуры. А разве в этом отборе важного от неважного не заключена оценка? Разве в таком отборе, как и в освещении действующих лиц, писатель не выступает в роли судьи?
Таким образом, Чехов не был последовательным в своей эстетической программе. Особенно разительно расхождение между теоретическими суждениями Чехова и его художественной практикой. Чехов, несмотря на свое субъективное стремление быть бесстрастным созерцателем жизненного процесса, был пристрастным судьею. В своих произведениях, в том числе и в "Огнях", писатель соответствующим отбором и освещением жизненных явлений давал им оценки, выносил им художественный приговор. Чехову, автору "Огней", кажется, что он только ставит важные вопросы жизни, а на самом деле он их и решал, и решал с передовых демократических позиций. Разве рассказ Ананьева о его встрече с Кисочкой не решает проблемы поведения человека в личной жизни, не разоблачает эгоизма и пошлости в интимных отношениях, не говорит о необходимости для каждого человека высокого нравственного кодекса? Разве не показана убедительно связь морали человека с его мировоззрением, социальной философией? Разве не осуждена философия пессимизма, ведущая человека к моральному нигилизму?