Реальность и мечта
Шрифт:
Эти старики за свое кровное борются — за идеалы, которые за годы жизни с их плотью срослись воедино. Хорошие старики, с крепкими характерами, с готовностью на многое пойти. Да и идут они на нешуточное. Только концовка в фильме иная: их сопротивление властному произволу оказывается безрезультатным, поэтому их самолет уходит в никуда. В этом мире старикам больше делать нечего. Как же иначе, если жить им по-человечески не дают. Да они и сами не знают, смогут ли жить в новом мире, а возврата в прошлое нет. Такова старость — жуть, болезни, ненужность, невостребованность. Даже самые известные и некогда могучие из наших стариков не застрахованы от забвения, как, например, в прошлом члены ЦК КПСС Каганович и Гришин. Их тоже жизнь выбросила из колеи, и, ненужные обществу, они тихо, в забвении скончались в своих квартирах. А Юлий Яковлевич Райзман, замечательный наш кинорежиссер, оставшись не у дел и будучи совсем непрактичным человеком,
Бессилен человек в решении многих своих маленьких проблем и бесправен. Сейчас особенно бесправен. Поэтому главная заслуга картины в том, что на понятном примере смогла выразить истошный крик попранного обстоятельствами человека так, что услышали и откликнулись. Надеюсь, что и поняли: закон мертв, если он не служит людям, а люди перед мертвым законом беззащитны.
«Сочинение ко Дню Победы» и «Ворошиловский стрелок» были сделаны с любовью к обыкновенному человеку, с глубоким сочувствием к нему, тем более неожиданной стала для меня полярность позиций, занятых по отношению к фильмам теми же пенсионерами и ветеранами войны. Одни если и не оправдывают героев, то понимают, что' их вынудило так поступать. Кто-то из пенсионеров признался даже, что не смог досмотреть картину до конца, так ему грустно стало, обидно за наших стариков. Другие возмущены: к чему нас призывают? К терроризму? К вооруженному отпору? И яростно нападают прежде всего почему-то на актеров.
Это нестрашно. Я и мои товарищи относимся к этому спокойно. А авторам сердитых писем хочу ответить так.
Художественные фильмы, и эти в том числе, — не учебники жизни, они не имеют своей целью чему-то научить, к чему-то призвать. В лучшем случае они заставят зрителя задуматься над какими-то событиями, явлениями в нашей жизни. «Сочинение ко Дню Победы» и «Ворошиловский стрелок», каждый по-свое- му, задают мучительный вопрос: что с нами происходит и как — жить дальше? Чтобы заострить, более четко обозначить главную мысль фильма, его создатели вправе прибегнуть к домыслу, преувеличению, ввести в действие элемент фантазии.
Картины эти скромные, не эпические полотна, как «Сибирский цирюльник», и не нацелены, подобно михалковскому творению, на глобальные проблемы. Но они показывают, что любая «глобальность» состоит из таких вот людей, которых принято называть простыми и маленькими, но именно от них зависит великое. По тому, как им живется, можно судить о состоянии самого государства.
Интуиция — одна из главнейших, а может быть, и самая главная черта таланта. Конечно, художник должен жить сегодняшним днем, болеть болями времени, держать руку на пульсе времени. Все это так! Но бывает, что артист правильно рассуждает и даже называет главные проблемы сегодняшнего дня, а в своих работах не угадывает главнейшего. Все атрибуты времени налицо, а зрители равнодушны. И тогда все правильные слова бесполезны, ибо они падают на холодную, неподготовленную почву и, конечно же, не дают всходов. Вроде бы посеяли, а все равно в душе пусто. Только знание жизни, знание сердечное, так сказать, кровное и творческая интуиция помогают таланту угадать ту единственно верную песню, которая помогает зрителю, слушателю понять мир и себя через нее. Искусство изменяет мир и улучшает людей, живущих в нем. Бетховен потрясает и тем очищает человека. Всматриваясь в глаза Сикстинской мадонны, можно увидеть безбрежную Вселенную, столь сложную и прекрасную, столь близкую и понятную и в то же время такую поражающе далекую. Далекую, но манящую. И от ее чудес невозможно оторвать глаз. А Достоевский, с его яростным неистовством, с его поразительной беспощадностью, с его стремлением понять, что есть человек, что ему позволено, а чего не дозволено! Он потрясает читателя и заставляет по-новому смотреть вокруг. Да, чудо искусства в том, что оно открывает новые, еще неведомые дали и горизонты.
Настоящий писатель — это человек, способный высказать то, что мы знали всегда, но не могли выразить. Поэтому читатель, пораженный его искусством, с готовностью принимает прочитанные мысли. Искусство вообще должно поражать, удивлять, потрясать! Но мало мастеров, кому это удается.
Вот Галкин в «Ворошиловском стрелке» сыграл честного, думающего милиционера… Такие образы надо закреплять в кинематографе, чтобы перед глазами людей были примеры для подражания. Но эти характеры нужно изображать жизненными, правдивыми, что возможно лишь на основе добротного литературного материала. А его, в свою очередь, может создать лишь талантливый писатель. Когда-то, готовясь к самостоятельной режиссерской работе, я прочел повесть «Самый последний день» и вскоре позвонил ее автору — Борису Львовичу Васильеву с просьбой использовать сюжет в кинокартине. А при встрече я обнаружил очаровательную личность, коренного русского интеллигента с четкой жизненной
Пожалуй, все серьезные деятели от искусства сегодня понимают, что в основе их многих дел лежит литература. Нет спектакля без пьесы, нет фильма без сценария. Но нынче не так, как вчера: мы уже перестали быть самой читающей страной в мире, отдав пальму первенства Индии. Поэтому в обществе возрастает значение наглядного творчества — оно доходчивее пропагандирует вечные и новые ценности. Ведь роман не каждый прочтет — для этого надо располагать досугом, да еще усилия прикладывать. А кино посмотреть просто, и в нем непременно увидишь живого, воплощенного в актере человека, который одновременно может стать носителем идей и духовности. Но книги должны создаваться — настоящие, умные книги.
Однажды у Аксакова я прочел, как Гоголь отъезжал из Москвы в Петербург. Дорога была неблизкой, за день на лошадях проезжали не больше ста километров. И Гоголь готовился в путь основательно, даже надевал длинные шерстяные носки. Мне за этими деталями подумалось, что были свои преимущества в та-.кой путевой размеренности и неторопливости. Ведь проведя несколько дней в дороге, можно было написать целую книгу. Да так и делалось — достаточно вспомнить Радищева и его «Путешествие из Петербурга в Москву». Еще вспоминается «Эй, ямщик, не гони лошадей!». И сразу Россия видится. Ух, какая же она долгая! Какая могучая и жалкая!.. А сегодня от столицы до Питера за день слетать и вернуться. Разве успеешь что-либо толковое написать?
Какая жизнь — такие мы. Но почему-то под влиянием жизненных условий и принятых житейских правил один человек способен принять любую форму, а другой остается самим собой. Мне повезло, я был знаком с Виктором Петровичем Астафьевым и не знаю более естественного человека, чем он.
Все мы в той или иной мере что-то играем, изображаем, хоть малость самую, да актерствуем. А у Астафьева была какая-то строгая детскость в восприятии сидящего перед ним собеседника, свободная и раскованная манера говорить. В ней не чувствовалось недосказанности, но была редкая открытость. Наверное, так подобает одному из самых бесстрашных писателей, сумевшему прямо посмотреть на жизнь без прикрас. Может быть, в этом кроется секрет его писательского таланта? Глядя вокруг открыто и непредвзято, он видел и красоту, и свет жизни, и ужас ее, и тьму. Потому такая объемная его проза, такая ясная и простая, и, читая, хорошо представляешь и чувствуешь все описанное в ней. Словно не писатель рассказывает тебе нечто, но ты сам все знал об этом, да подзабыл, а Виктор Петрович только напомнил. Это такая телесная и осязаемая проза, такой родной и дорогой язык. И в словах его явственно слышен стук сердец всех этих до боли знакомых, живущих в книге людей. Астафьев — кудесник соучастия. За его книгой нежданно перестаешь быть читателем, но становишься жителем таежной деревни, и сидя с рассказчиком за одним столом, беседуешь с ним о чем-то хорошо знакомом.
Мне кажется, так описать действительность можно, если смотришь на мир влюбленными глазами. Встречаясь с Виктором Петровичем — к сожалению, это бывало не часто, — во время нашей беседы я всегда чувствовал облегчение. А как же иначе, если с тобой говорят естественно, свободно, искренне? И тебе самому совсем не надо казаться ни умнее, ни смелее. Не мне, конечно, разбирать и объяснять феномен Астафьева — оставим это дело литературоведам и биографам, — я только пробую передать свои ощущения от его книг и от встреч с ним. Удивительная, постоянно удивляющая личность! Удивляющая именно честностью суждений. Это потому, что Астафьев истинно болел проблемами своего времени. Он никогда не занимался критиканством, не сетовал всуе на житейскую несправедливость, как многие, так и не испытавшие в действительности никаких неудобств. Виктор Петрович жил в глубине нашей реальности, отсюда его редкостное знание и всех теней, и всех солнечных полян жизни. В своих книгах он сам, словно искрящимся на воде лучом, осветил широкую полосу русской жизни.
У меня сохранились его письма. В них поражает взгляд на Россию. Он одновременно почтительно-сыновний и по-матерински заботливый. Одна лишь мать может так смотреть на эту землю, будто на сына, у которого ничего не ладится. Вроде бы все лучшее ему стараешься отдать, а у того все не по-людски выходит, а по-своему. С неподдельной задушевной жалостью Астафьев оглядывал происходящее. Но при этом был беспощаден в оценках. Никаких заискиваний и сюсюканий, только бескомпромиссная война с теми, кто мешает России жить.