Реанимация Записки врача
Шрифт:
Мы сгрудились у служебного входа. Наши девчонки дико стесняются и потому весело щебечут о пустяках. Исключительно друг с другом и на очередь демонстративно не глядят. Неудобно. Мужики не обращают на нас никакого внимания. Особенно на девчонок — уже наобщались. Очередь угрюмо молчит. Но вот прошел трамвай, и от остановки приковылял невысокий суетливый человек. Он читает вывеску: «Районный кожно-венерологический…», тихонько взвизгивает и стремится к двери. Крайний пострадавший мрачно реагирует: «Встань в очередь. В конец. Со своим концом». Высокий костлявый мужик в белых грязных кедах хмуро улыбается своей остроте.
Новичок суетливо пытается объяснить, что у него как раз не гонорея, тем более не триппер (интересно,
«Ну и дурак, — басит костлявый, — удовольствия никакого, а «на винт намотал» (выражение Жванецкого, но много позже), встань в очередь!»
Но вот щеколда изнутри поворачивается, и старая скрипучая дверь открывается настежь. Нас — практикантов — уважительно пропускают вперед. Большая грязноватая комната, почти зальчик. Впереди возвышение, похожее на сцену (оказалось, здесь когда-то был клуб). На сцене сидит за столом доктор. Венеролог. Грузный, седой, с висячими усами, как у Тараса Бульбы. Он что-то пишет, жует эти свои усы и, не глядя на нас, машет рукой — проходите, мол, садитесь. Сбоку от сцены два ряда клубных стульев, приколоченных к единой перекладине, чтоб не елозили. Мы садимся на передний ряд, девчонки — сзади. Они перестали шушукаться и тревожно вертят головами. Что дальше будет?
Он говорит какие-то слова про суть предмета, который мы сейчас будем изучать на практике. Слушаем вполуха, потому что обстановка вокруг впечатляет гораздо сильней, чем текст. Тем более что кое-что мы и так знаем. Слышали на лекции. Да-да, краем уха: гонококки… тельца Нейслера… анализ на стеклах… окрашивается фуксином синим…
«Сейчас появится Петрович, — вдруг почему-то с усмешкой говорит врач, — и вам все станет понятным». Мы переглядываемся, ждем. И вот среди этих декораций — сцена, клубные стулья, голубоглазый врач с усами — дребезжит и открывается стеклянная дверь с привычной надписью «Посторонним не входить». Она отворяется с трудом, скребет по полу, как будто ее очень давно не открывали. Наконец распахивается и со звоном ударяется о стену. Появляется человек. Он в хирургическом халате (завязочки сзади). Халат в далеком прошлом был белого цвета. Он шаркает стоптанными башмаками, ему много лет и ему трудно ходить. Равнодушно кивает нам головой и говорит с хрипотцой: «Пусть клиенты входят, замерзли небось. По три человека пропускайте».
Староста группы, бывший военный фельдшер Саша Романовский, серьезный и уже давно лысый, открывает входную дверь и скупым жестом приглашает первую тройку. Они входят, и Петрович вытягивает их в шеренгу, лицом к лампе дневного света. Включает лампу, которая трещит и мигает, а потом заливает страдальцев мертвенно-синеватым светом. Они понуро стоят. Петрович командует: «Ширинки расстегнуть! (Тогда до молний на брюках еще не додумались.) Вынуть прибор, весь, весь, не стесняйтесь. Тут все свои», — поводит рукой в сторону девчонок. Юморист, однако: «Надавить, сильнее, сильнее! Не двумя пальчиками, это вам не зубная паста, а всей ладонью!». Высокопарно так говорит.
Мужики, покряхтывая, надавливают. Результат их удивляет: «Ишь ты, как залетел», — говорит невысокий коренастый мужичок в шапке пирожком на оттопыренных ушах и с кожаным галстуком. «Попался, который кусался», — комментирует Петрович. Второй «клиент» — молодой парень, коренастый и краснощекий, в морских клешах, вместо ширинки отстегивает флотский клапан, и все его завидное хозяйство вываливается наружу. «Эк ты оголился, не ушиби колени», — к месту замечает Петрович. Все смеются. Парень, подумав, тоже смеется.
Голубоглазый и усатый врач велит кому-то из практикантов принести из лаборантской стекла — брать анализ. Петрович стекла игнорирует: «Сами берите. А у меня глаз-ватерпас,
И действительно, он мельком глянул на выдавленные секреты и припечатывал: «Гонорея, старый простатит расцвел, трихомониаз, опять гонорея, и опять она же, родимая». Так он всю очередь раскассировал очень быстро.
У суетливого мужичка, который хотел выбиться из гонорейных рядов, никакой не трихомониаз оказался, а вспыхнула старая гонорея. «Откуда? — горестно вопрошал потерпевший, — я на бабе две недели не был, в ментовке 15 суток отбухал». — «Алкоголь принимал? На радостях, пару пива? Вот тебе и пожалуйста, обострение, она, брат, от алкоголя сатанеет. Вон студенты небось подтвердят, в их учебниках прописано». Мы вяло покивали головами. Ничего мы не знали про эту особенность гонококков. А около высокой дылды в когда-то белых кедах он задержался, позвал врача, вместе о чем-то пошептались. «Похоже на шанкр. Ты, спортсмен, посиди в сторонке, потом тобой займемся».
Тот возгордился: «Вот видишь, мужик, здесь посерьезней дела, не твой мудиаз какой-то», — обратился он к 15-суточнику с сияющей рожей.
«Ты особенно-то не гордись, — заметил Петрович, — ежели твоя болячка подтвердится, тебя в больницу надо определять и уколы в задницу — «квантум сатис», — вдруг вспомнил он латынь и торжествующе посмотрел на нас («вполне достаточно»), У него были кустистые седые брови и глубокие морщины, а под глазами — изрядные мешки. Но взгляд острый, цепкий, совершенно не соответствовал опущенным сутулым плечам и шаркающей походке.
Определившись с диагнозом, Петрович отделил гонорейных и загнал их, как и вначале, по три человека в процедурку.
Мы, робко ступая по цокающему старому кафелю, перешли в мрачную комнату — «пыточную», как с усмешкой ее определил фельдшер. Над обычными фаянсовыми писуарами, давно потерявшими белый цвет невинности, висели широко известные в народе изделия с иностранным лейблом «Кружка Эсмарха». На которых, помнится, играли незабвенные Палкин, Малкин, Залкинд из «Двенадцати стульев». Тогда было смешно, сейчас — нет. От них свисали шланги, грозно шевелясь, как змеи. Все дело было в их содержимом — они были заполнены бурой гадостью — «азотно-кислым серебром», по-научному — протарголом. Вам в детстве капали в нос эти жгучие капельки, чтобы извести хронические сопли? Мне капали. Больно и безрезультатно. И это был только 2 %-ный раствор, такой милый и ласковый
Здесь же через шевелящиеся шланги под напором с высоты поступал аж 10 %-ный — жгучий и убийственный для любых зловредных микробов. Для незловредных — тоже раствор-убийца. И для слизистой уретры — отнюдь не подарок. Но ею приходится жертвовать. А это очень больно. Мы в этом тут же убедились.
Петрович заправил шланги-катетеры в соответствующие природные отверстия первой тройки пострадавших мужчин и решительно открыл общий кран. Мужики взвыли в унисон: «Уйю- ююй, — орали они с переливами, — больно, б…!» «Чего их теперь поминать, их здесь нету. Вот раньше явно были», — комментировал их крики Петрович. — Тут один кричал — «мамочка»! А другой — старый седой хрен, вояка бывший, своего командира призывал, с хорошей урологической фамилией. Орал — «Товарищ Мудалов!», они, оказывается, раньше вместе лечились. Потеха! Чего только не наслушаешься».
Петрович скоро промыл всех трипперных, гонорейных по-научному, поправился он, потом проспринцевал другой жидкостью (не менее жгучей) всех остальных и, не прощаясь, удалился в ту же скрипучую дверь, из которой появился вначале. А костлявого мужика с шанкром отправили в кожную клинику на Пироговку. Он там будет желанным гостем, персоной «grata» — его шанкр теперь редкость, и его будут показывать всему курсу. А это человек двести пятьдесят — триста. Так что стриптиз его ждал замечательный. Недаром Петрович назвал его счастливчиком.