Ребенок

Амфитеатров Александр Валентинович

— Это безуміе, мерзость! — съ отвращеніемъ думала она.

Василій Ивановичъ сталъ противенъ ей по воспоминаніямъ. Когда она представляла себ его фигуру, лицо, руки, она себ не врила, что это тотъ самый человкъ, кому она такъ долго принадлежала. «Какъ можно было любить его? И онъ… какъ онъ смлъ подумать, что я его люблю?» Ей понравилась возможность выгораживать себя въ своемъ паденіи, распространять свое новоявленное отвращеніе и на прошлое время, уврять себя, будто Василій Ивановичъ всегда былъ противенъ ей, будто она — жертва, взятая силой. И она себя уврила. И безпричинная, и тмъ боле лютая, что

безпричинная, злоба къ Иванову разгорлась еще сильне и упорне. Мало по малу Марья Николаевна совсмъ потерялась въ мор навязанныхъ себ лжей и недоумній. Къ тому времени, какъ хать въ Петербургъ, она окончательно перепутала свой дйствительный міръ съ выдуманнымъ, Иванова настоящаго — съ фантастическимъ, загубившимъ ее звремъ, котораго она боялась, ненавидла, чьи узы надо было съ себя сбросить во что бы ни стало. Когда онъ вошелъ къ ней, она держала въ своемъ ум образъ фантастическій, и только страхъ заставилъ ее принять поцлуй Иванова; затмъ черезъ секунду образъ фантастическій смнился настоящимъ, страхъ исчезъ, осталось только отвращеніе и ршимость отвязаться. Тогда-то Марья Николаевна и заговорила, и вышло все, что случилось. Не могла же она передать всего этого двумя словами, а много говорить она не хотла и боялась, что не суметъ, а потому упорно и тупо молчала, враждебно глядя предъ собой.

— Послушай, Маня… — возвысилъ голосъ Ивановъ, хрипя и съ трудомъ проглатывая вдыхаемый воздухъ, — послушай… отчего же это такъ? Вдь я… я, кажется, ничего не сдлалъ теб такого, за что бы можно было такъ круто перемниться ко мн…

Марья Николаевна ободрилась: зврь былъ ршительно неопасенъ!

— Да, вы — ничего, то-есть, по крайней мр… ничего новаго… Но я — много!

— Ты другого полюбила? — быстро спросилъ Ивановъ, блдня.

— Нтъ… я никого не люблю… Я только много думала и вглядывалась въ наши отношенія и убдилась, что мы съ вами не пара!

Ивановъ, молча, барабанилъ пальцами по столу.

— Что же такъ поздно, Маня? — съ горечью сказалъ онъ, качая головой, — я вдь такой же, какъ и былъ. Я вдь часто теб говорилъ, Маня: ты и умница, и красавица, и образованная, а я — что я предъ тобою? Сама же ты мн зажимала ротъ: молчи! я тебя люблю! А теперь, когда я думалъ, что мы связаны неразрывно, когда у насъ есть ребенокъ… ты теперь вдругъ сама разрушаешь нашу любовь…

— Не говорите про любовь! Какая любовь? Ея не было!

— Какъ не было? Маня! что ты?

— Никогда, никогда!

— Ты не любила меня?

— Нтъ!

— Да что же тогда было между нами!? — вскричалъ онъ, разводя руками, — я не понимаю! Ты знаешь, что я всегда смотрлъ на тебя свято, какъ — не хвалясь скажу — рдкій мужъ смотритъ на жену… а ты говоришь: не было любви! Что же было?

— Грязь была… безуміе съ моей стороны!

— Маня! Опомнись, что ты говоришь! Но клевещи на себя! Вспомни, что предъ тобой — отецъ твоего ребенка! Ты мать и наврное его любишь! Какъ же теб не совстно обижать его, называть его плодомъ… безумія, то-есть, попросту сказать, разврата?..

Красные огоньки забгали въ глазахъ Марьи Николаевны, и кровь прилила къ вискамъ.

— Какъ ты смешь такъ говорить? — закричала она. — Я, я развратная? и это ты сказалъ? ты смешь плевать на меня? ты, погубившій меня? ты, кого я не знаю, какъ проклинать! Ты… подлецъ! ты силой

взялъ меня!.. Ай!

Она отпрыгнула въ сосднюю комнату, потому что Ивановъ съ почернвшимъ отъ бшенства лицомъ бросился на нее, крутя надъ головою сжатыми кулаками. Теперь онъ былъ дйствительно похожъ на выдуманнаго Марьей Николаевной звря. Онъ догналъ ее и, схвативъ за плечи, толкнулъ такъ, что она, перелетвъ чрезъ свою комнату, ударилась о стну плечомъ и упала на колни.

— Не лгать! — завопилъ онъ, — слышишь? Все — кром лжи. Ты сама знаешь, что клевещешь! Я на тебя Богу молился, и я не подлецъ… Охъ!

Онъ бросилъ растерянный взглядъ, ища стула, направился было къ нему, но вдругъ, совсмъ неожиданно, слъ на полъ и, всхлипнувъ какъ ребенокъ, закрылъ лицо руками. Марья Николаевна глядла на него мрачно: ей не было его жаль, у нея ныло ушибленное плечо… Гнвное негодованіе Василія Ивановича было слишкомъ правдиво, чтобы спорить съ нимъ, но Марья Николаевна была такъ возбуждена, что охотно бросила бы ему въ лицо снова свою клевету, если бы не боялась. Наплакавшись, Ивановъ всталъ, налилъ себ изъ стоявшаго на стол графина воды, выпилъ ее залпомъ и заговорилъ тихо и спокойно:

— Маня, ты вольна въ своихъ чувствахъ, конечно, и можешь думать обо мн, какъ хочешь. Но я все таки полагаю, что не имю права разстаться съ тобою, не передавъ теб одного дла. Моя жена наконецъ согласилась… даетъ мн разводъ. Хочешь ты…

— Ни за что! — перебила она его рзко, — ни за что! Вы мн ужасны и… противны! Не желайте меня въ жены! Вы бы имли во мн врага везд — въ обществ, въ длахъ, въ кухн, въ спальн…

— Съ врагами мирятся, Маня!

— Можетъ быть, но я не могу.

Она нсколько смягчилась и заговорила спокойне:

— Послушайте! я не знаю, какъ это случилось, что я почувствовала къ вамъ такое отвращеніе, но я не могу. Вся моя гордость кипитъ уже оттого, чтобъ я принадлежала вамъ, а вы хотите, чтобъ я была вашею женою! Да меня замучитъ одно сознаніе вашихъ правъ на меня, необходимость носить вашу фамилію… Я бы съ наслажденіемъ сорвала съ себя кожу тамъ, гд вы цловали и обнимали меня, а вы хотите, чтобъ я жила съ вами!

— Тогда толковать нечего! Но откуда это? откуда?.. Послушай… послушайте, Маня, уврены-ли вы, что вы вполн здоровы?..

Марья Николаевна покраснла. Мысль, что ея настроеніе не совсмъ нормально, приходила ей самой въ голову еще въ Одесс, и однажды она безъ утайки разсказала свое состояніе мстной медицинской знаменитости, явившись къ почтенному эскулапу incognito, подъ чужимъ именемъ. Докторъ съ любопытствомъ выслушалъ ее, пожалъ плечами, развелъ руками и сказалъ только:

— Бываетъ!

— Значитъ, я больна?

— Да, если только вы считаете, что были здоровы, когда влюбились…

— А если нтъ?

— Тогда вы теперь здоровы, а раньше были больны.

— Это не отвтъ, докторъ!

— Что же я могу еще сказать вамъ? У васъ вонъ родильная горячка была, да и роды трудные… Мало-ли какіе аффекты получаются у выздоравливающихъ!.. Вы же еще истеричны.

— И такъ… это временное? — съ испугомъ спросила Марья Николаевна.

— Все, что мы испытываемъ, временно, сударыня.

— Мн надо лечиться, слдовательно?

— Лечиться никогда не лишнее…

— Ахъ, докторъ, вы сметесь надо мною!