Ребята с нашего двора

Шим Эдуард Юрьевич

Санька сказал по-взрослому, независимо:

— Мы позавчера тому назад ходили, дак жерди пришлось брать.

— На какой предмет — жерди?

— Чтоб под лед не уйти. Как провалишься.

— А нынче никто не пройдет, — сказала мать. — Ни одна душа. Вот-вот река сдвинется, заиграет.

— Вы считаете? — безучастно, что-то решив про себя, переспросила докторша. — Ну, делать нечего. Спасибо, что предупредили.

— А то бы пошли? — улыбнулась жалостливо

мать.

— Я всю жизнь прожила в городе. Разве я понимаю, где у вас живой лед, а где мертвый?

— Издаля видать! — сказал Санька.

— Издаля, милый мальчик, я два года ничего не вижу. Даже в очках. — Докторша вдруг повеселела, прихлопнула шляпку на голове, засмеялась, и лицо у нее порозовело. — Нет, вы подумайте: никто меня не предупредил! Каково, а? У меня сердце, у меня ноги еле ходят, а я бы стала прыгать по льду! Цирк!

— Вовремя дорогу спросили, — сказала мать. Она была довольна, что хоть чем-то услужила докторше.

— Да, да! — закивала, смеясь, докторша. — Хорошо еще, сообразила спросить! Чистый цирк!.. Фридрих, вы остаетесь с приятелем?

— Они чуток посидят, — сказал Санька. — Мы тихо, смирно…

— Жаль, я не могу посмотреть на ваши тихие игры! — Докторша кивнула головой и пошла в калитку. Она пошла странной, связанной, подпрыгивающей походкой; теперь всем было видно, что у нее болят ноги, и было видно, как она торопится переступить с одной ноги на другую. Будто идет по тлеющим углям.

— Чего стоите? — сказал Санька детдомовским. — Присели бы… Меня Санькой зовут. То есть Александром. Посидите чуток, я сейчас…

Он уже не боялся, что детдомовские уйдут; они должны были теперь понимать его. Он не знал, откуда эта уверенность, но чувствовал ее. И впервые открыто, доверчиво и прямо посмотрел им в глаза, посмотрел не для того, чтоб узнать о них, а для того, чтобы выразить и открыть себя.

И они, наверно, поняли это. Они остались; рядом сели на приступку крыльца.

— Болит? — спросил Санька у Фридриха. — Нога-то болит?

— Теперь меньше.

— А осколки?

— Ноют иногда, — сказал Фридрих. — Как будто зуб дергает.

Алевтина выскочила на крыльцо. Мельком увидела детдомовских, растерялась по глупой своей девчоночьей натуре, от стеснения не сумела поздороваться. Только все оглядывалась, в полуулыбке показывала щербатые передние зубы.

— Ледоход смотрит, — сказал Санька. — Дурочка еще.

— Уй, грохотать начнет! — Алевтина встала на цыпочки. — Будто пушки палят! Другая льдина на дыбки становится, падает… Ужас!

— Ну, «ужас»! — передразнил Санька,

извиняясь за сестру и все-таки радуясь, что она по-хорошему глядит на детдомовских. — Молчала бы. Мы не такое видели, верно?

— Да! — заспорила Алевтина. — А помнишь, тот год избу на перевозе снесло? Только бревнышки покатились… Ужас! Интересно, в городе ледоход бывает?

— Весной у нас два раза ледоход, — ответил Костя. — Сначала речной лед, а потом ладожский, из озера.

— Уй, а как же народ переправляется?

— Перелетает, — сказал Костя, улыбнувшись одними глазами. — В городе такая штука есть: сначала вверх тебя поднимет, потом вниз опустит.

— Ну?!

— Называется — мост.

Все засмеялись, и Алевтина засмеялась. И как с девчонками бывает, вдруг засмущалась до слез и стала натягивать платьишко на свои сизые коленки и лицо отворачивать.

— Знать, речка у вас маленькая… — проговорила она себе в плечо, тем призывно-веселым, игривым голоском, каким одни девчонки умеют говорить. Она почуяла, что с детдомовскими можно поиграть, и уже хотела поиграть.

— Алевтина, поди к ребенку! — закричала мать из сарая.

— Мать уйдет, — шепотом сказал Санька, — мы хлеба достанем или там еще чего… Обижаться не будете.

— Да нет, не стоит, — сказал Костя, пересмеиваясь с уходящей Алевтиной.

— Как — «не стоит»?! Накормлю.

— Не надо, не старайся.

— Да почему?

— Мы не себе хотели. Доре Борисовне — ну, вот докторше этой. А теперь она видела нас и уже не возьмет.

— Будет врать-то, — обиделся Санька. — Докторше! Она вон сама отказалась. Кабы в нужде, так взяла.

Костя вздохнул и снова улыбнулся:

— Ты не поймешь. Она такая.

— Она вообще ни у кого не берет, — хмуро сказал Олег. — Больным хлеб раздает, а сама голодная.

— Чего же вы молчали-то?! — пораженно спросил Санька. Он повернулся к Фридриху: — А ты чего молчал? Она бабка твоя, что ли?

— Бабушка.

— Тьфу, чурбаки нескладные! Откуда ж мы знали?!

— Да чего теперь, — просто, без сожаления сказал Костя. — Пошли, пацаны.

Санька кинулся было в избу, но столкнулся на пороге с матерью. Мать держала обложенный тряпками чугунок. Жидкий прозрачный пар вился над чугунком.

— Постойте, мальцы… Вот! — Мать протянула чугунок. — Картошек вареных возьмите.

— Мамк, ты денег не бери! — заторопился Санька. — Слышь? Не надо! Они докторше хлеба хотели купить… Не себе, докторше!.. Она, мол, отказывается, а сама голодная ходит!