Рецепт вранья

Дивон Одри

Я сделала это не нарочно. Как я уже упоминала, было воскресенье — прежде, до того как Лола ко мне переехала, самый ненавистный для меня день недели. Я гладила наши вещи и включила радио. Зазвучала незнакомая мне песня. Лола насторожилась. И тут я увидела, как она вздрогнула всем телом. Зажмурила глаза, не давая пролиться слезам. Давнее воспоминание с опасной стремительностью втягивало ее в себя, как в черную дыру. Она тряхнула головой, словно говорила «нет!» невидимому врагу. Держа утюг на весу над мятой блузкой, я смотрела, как она пытается сопротивляться, и не понимала, имею ли право прерывать ее путешествие во времени. Я присела на кровать рядом с ней и положила руку ей на плечо, возвращая в мир живых. Когда она очнулась, вид у нее был словно у лунатика, разбуженного на краю пропасти.

Мне даже не пришлось ни о чем ее расспрашивать.

— Это отец Лапули, — сказала она. Сама я никогда не осмелилась бы задать ей этот вопрос. — Я все так же люблю его голос. Мне тогда было двадцать пять. Парни репетировали в подвале на улице Сен-Бальзен. Узенькая, плохо освещенная улочка в Монпелье, по которой даже крысы бегать боялись. По правде сказать, я там работала неподалеку, в ресторане. Как-то вечером возвращалась от подружки, заплутала немного и вышла на эту улочку. Там окошко было, внизу, у самой земли, и слышно было, как в подвале парень поет низким таким голосом. Мне так понравилась эта их музыка, она меня прямо как будто в плен взяла, и я стала часто туда ходить, одна, вставала у стенки и слушала. Ребят

этих я не знала, да я и не жаждала с ними знакомиться, меня вполне устраивала музыка — одна, без лиц. Соседи вечно жаловались на шум. А я все удивлялась: вот козлы, глухие они, что ли, разве это шум? Меня этот тяжелый голос до печенок пронимал. Наверное, у него горло больное, думала я, ну конечно, трудно петь, если публика тебе не хлопает и не кричит «браво». И каждый раз боялась, а вдруг я в последний раз эти песни слышу. В перерывах они пили пиво и трепались про своих девчонок. Знаешь, это было похоже на сериал, только без картинки, один звук. Их было трое. Я представляла их себе такими. Вокалист — его звали Ноам — был высокий и худой; носить он должен потертые черные штаны, которые с него сваливаются. Кевин и Патрик были попроще. Кевин наверняка толстый: он говорил таким голосом, каким обычно говорят толстяки, а потом, я знала, что у него проблемы с девчонками, девчонки не любят толстых. Зато он умел рассказывать всякие истории. Например, как он раздобыл себе очередную куртку, он на них прямо помешан был, на этих куртках, солил он их, что ли? Остальные двое ржали как кони, до того он смешно рассказывал. Я и сама иногда вместе с ними смеялась, только старалась потише, чтобы они меня не засекли. Так продолжалось месяцев пять или шесть. Я ужасно к ним привыкла. Сейчас-то я понимаю, что просто боялась увидеть их по-настоящему, в жизни. Меня устраивало, что они существуют только у меня в голове. И еще одного я боялась. Что приду вечером, а там — тишина. Они все время обсуждали какого-то продюсера, говорили, что вот скоро выйдет диск и они рванут в Париж, а там от девчонок им проходу не будет. Я даже злилась на них. Как же это, хотела крикнуть я, а про меня вы забыли? А со мной что будет, если вы уедете из города? И вот как-то раз слышу, припирается к ним старуха, которая над ними жила, и давай дребезжать, сама одной ногой в могиле, а туда же. «А ну прекратите безобразие, говнюки паршивые! Сейчас полицию вызову, они вас живо угомонят! Ишь взяли моду, никакого людям покою!»

Я испугалась. Это была реальная угроза. Музыка исчезнет, и не останется ничего, кроме никому не нужной старухиной тишины. И тогда я как заору в окошко: «А ну отвали отсюда, шлюха старая! Ты все равно глухая на оба уха! Делать тебе нечего, так и скажи! Сидишь небось одна как сыч, вот и ищешь, к кому бы прицепиться. Что, даже внуки не навещают? Раньше хоть на Рождество приходили, а теперь фигушки? Говорят, денег на подарки нет?» Старуха прямо опупела: «Кто это?» — «Пресвятая Дева!» — отвечаю. А она хоть и в маразме, а тут струхнула. Я давно заметила, чем ближе к кладбищу, тем меньше народу охота ссориться с церковью. Короче, гавкнула она напоследок, что еще до них доберется, и слиняла.

«Эй, ты кто? — крикнул Ноам. — Чего лезешь не в свое дело?» Честно говоря, если бы он начал меня благодарить за то, что я их спасла, я бы в нем разочаровалась. Я вообще не хотела ничего отвечать. «Эй ты, я к тебе обращаюсь! Давай, спускайся! Надо же посмотреть, что там за Зорро объявился!» — «А ты, часом, не Женщина-кошка?» — подхватил Кевин. Я молча спустилась в подвал. Помню, от затхлого воздуха у меня перехватило дыхание. На глаза навернулись слезы, но я убеждала себя, что это от вони, а не от страха. Знаешь, там, где я росла, мне постоянно твердили, что ни в коем случае нельзя оставаться в комнате одной с тремя мужиками, особенно если комната — в подвале.

Я стояла и пялилась в землю. От ужаса. Ко мне подошел Ноам. Я не так уж и ошиблась насчет его внешности. Он и правда оказался высокий и худой, с очень черными глазами, а под ними — мешки в поллица, у хороших мальчиков таких не бывает. Он достал сигарету и щелкнул зажигалкой. Вспыхнуло пламя, и я на миг увидела его вздернутый нос и огромный, как мне показалось, рот. Руки у меня стали ватными. Я оробела — впервые в жизни. «Ты что, за нами шпионишь?» Он медленно выпустил струю дыма мне в лицо. Ты не поверишь, но я почувствовала, как этот дым оседает у меня на щеках. Сексуально до ужаса. Я закрыла глаза. «Отвечай, чего тебе надо?» В углу, возле синтезатора, сидели двое других и по-волчьи улыбались. Но я перестала их бояться. «Я единственная, кто понимает твою музыку». Я специально обращалась только к нему, чтобы эти два баклана в углу поняли, что они тут никто, так, статисты. «Мне нравится твой голос. Нравится, как ты выдыхаешь ноты и глотаешь вздохи. Нравятся дебильные слова, которые ты сочиняешь по ночам после трех косяков. И истории твои нравятся. Те, которые ты рассказываешь своим друганам. Мне нравится, что скоро ты их бросишь, потому что без них быстрее добьешься успеха. Мне нравится, как ты пресмыкаешься перед каким-нибудь козлом, если думаешь, что он поможет тебе пролезть наверх, а потом перед дружками поливаешь его говном и говоришь, что он полный придурок и что не родился еще на свет человек, который будет тебе диктовать, что делать, хотя на самом деле ты ради славы душу прозакладываешь, но, когда продюсер тебе намекнет, что желает пообщаться с тобой без штанов, ты пошлешь его лесом. И я — единственный в мире человек, который точно знает, что с тобой дальше будет». Он заржал во весь голос. И вынес приговор: «Ну ты правда крутая».

Так начался их роман, похожий на романы, описанные в книгах, которых она не читала. Ноам разрешил ей присутствовать на репетициях. Как любому новому предмету в привычных декорациях, ей понадобилось время, чтобы отвоевать себе место. Первые две недели она чувствовала себя среди них чужой. Ей казалось, что она — незваный гость, но все равно сразу после работы приходила в подвал, никогда не опаздывая к началу репетиции, садилась в уголке и молчала. Она была счастлива уже тем, что ей позволили занять этот крохотный пятачок, позволили существовать в их пространстве. Она слушала их всем своим естеством, не произнося ни слова, и, даже когда репетиция заканчивалась, воздерживалась от любых комментариев, слишком дорожа своей привилегией, чтобы рисковать ее утратой. В сущности, она знала, что недалек тот день, когда они сами захотят задать ей множество вопросов, спросить, что она думает об их работе. И все то время, что она безмолвно сидела у себя в уголке, она про себя готовилась к той минуте, когда ей будет предоставлено право голоса. Ловила фальшивые ноты, запоминала каждого «петуха», пущенного вокалистами, отмечала рассогласованность в звучании инструментов. И она победила недоверчивое презрение его компаньонов. Она смеялась их шуткам так же, как смеялась им раньше, стоя возле водосточной трубы. В конце концов они просто забыли, что она не из их тусовки. С последним аккордом она вставала, махала музыкантам рукой и уходила, не напрашиваясь на продолжение. Теперь ей стало гораздо легче пережить день, потому что она знала, что вечером погрузится в музыку Ноама, на которого старалась не слишком уж пялиться. А потом настал день рождения Кевина. Ему стукнуло двадцать пять. В тот вечер они встретили ее на пороге студии. И Кевин сказал: «Только тебя и ждем». И она поняла, что наконец стала частью целого, немой мелодией провинциальной рок-группы. Лола рассказывала мне об этом, и ее лицо окрасилось улыбкой, явившейся из былых времен, воскресшей из небытия, той самой улыбкой, с какой она выслушала парней, заявивших: «Сегодня не репетируем. Сегодня у Кевина дэ-рэ. Идем в «Сен-Луи», выпьем». «Сен-Луи» был обычным баром — с поцарапанной

цинковой стойкой и расшатанными табуретами, донельзя утомленными своим рабским существованием и мечтающими об одном: когда же наконец кончится эта мука и их потертые сиденья из кожзаменителя освободятся от задниц всяких алкашей. Но в тот вечер задрипанный бар был для нее самым нарядным местом на земле, потому что она пришла сюда праздновать — не только день рождения Кевина, но и свою победу. Они сели рядом, образовав дружеский кружок, обсудили события последних недель, разобрали неправильные аккорды и помянули недобрым словом парижского продюсера, обещавшего им позвонить, да так и не позвонившего. И тут Лола тонким, как будто не своим голоском пропищала: «Зря он заставляет вас ждать. Он совершает большую ошибку». Разумеется, она гладила их по шерстке, но своей цели она добилась: они обратили на нее внимание. Волшебный миг! Они смотрели на нее взглядами, в которых светилась не вражда, а любопытство. «Они потом будут локти себе кусать, — решилась добавить она. — Упустят вас сейчас, а потом, когда ваш диск выйдет, поймут, что прогадали. Что надо было слушать ухом, а не брюхом». Комплимент явно выходил за рамки обычной меломании. Ноам сидел с кротким видом мудреца, первым сообразившего приблизить ко двору новенькую. Лола заметила его удовлетворенную улыбку. Но не более того. Они проспорили всю ночь — о музыкальной карьере, о концертах и выступлениях по радио. У Ноама, когда он говорил, в глазах вспыхивали искры яростного безумия, притягивавшие ее как магнитом; он рассуждал о будущем так, словно знал наверняка, что успех к ним придет, не сегодня, так завтра; он не вешал им лапшу на уши, а пророчествовал. Каждый раз, когда он начинал вслух мечтать о том, как полуголые фанатки будут рвать на них майки, Лолу пронзала острая боль. Но парни начинали смеяться, и своим смехом стирали ее боль. Потом им объявили, что чудесный бар закрывается; хозяйка не стала от них скрывать, что ей уже далеко не двадцать пять, она устала за день как собака, а с утра ей опять открываться. Они заплатили за выпитое, все вчетвером собрав по карманам мелочь, — у подвальных музыкантов лишних денег не водилось. Прощаясь, Ноам сказал друзьям: «Я ее провожу».

О том, что произошло потом, Лола предпочла не распространяться. В какой-то момент, вынырнув из прошлого, она недоуменно нахмурилась, как человек, против собственной воли наболтавший лишнего. Она увлеклась монологом, наверное, решив, что по привычке говорит сама с собой, оставшись наедине с ночью и своими потаенными мечтами. На меня она смотрела недобро, явно злясь, что теперь я все про нее знаю, как будто я наблюдала за ее жизнью через замочную скважину. В общем, подвела она итог, так она забеременела Лапулей. Ноам делал ей предложение, он хотел создать семью. Но как раз в это время группе удалось заключить контракт с небольшой нью-йоркской фирмой звукозаписи. Решив, что не вправе вставать на пути его успеха, Лола утаила от него, что ждет ребенка, и упустила единственного мужчину, которого любила.

16

Прошли три недели, сожравшие все мои сбережения. Я наконец распрощалась со «Свадьбой-2000». Со странным чувством покидала я лавку. В мой последний рабочий день в магазине появилась новая продавщица. Лет сорока, чистенькая и прилизанная. Строгий костюм, манеры школьной училки и стародевичьи очочки. Такая проследит, чтобы все свадьбы праздновались как положено, без лишних расходов, но и без нарушения раз навсегда установленных правил. Видимо, в руководстве решили, что пора менять стратегию подбора кадров. Я смотрела на магазин как на квартиру, в которой прошла счастливая пора моей жизни. Но ничего, зато я умыкнула у них Лолу — единственную ценность, которой они располагали. Кстати, Лола мне все уши прожужжала насчет того, чтобы я и пикнуть никому не смела, что она живет у меня. Даже старой Огюстине. Береженого бог бережет. «Точно тебе говорю, если Жерар меня поймает, он с меня шкуру спустит». Я не стала спорить — нравится ей воображать себя героиней боевика, пожалуйста, я не против. Ничего особенного я в свой последний день предпринимать не собиралась. Только смотрела с жалостью на несчастных девчонок, которым больше не удастся воспользоваться нашей помощью. Хорошо помню одну невысокую брюнеточку, привлекшую мое внимание своим расстроенным видом. Парень, что пришел вместе с ней, только и делал, что отдавал ей приказы: «Примерь вот это платье», «Распусти волосы», «Улыбнись! Предупреждаю, ты должна выглядеть счастливой, потому что я собираюсь купить тебе это платье». У меня аж мурашки по коже побежали, до того он был мерзок. Ну нет, не могу стоять и спокойно смотреть на это безобразие. Жерара еще не было, но новенькая, видимо получившая инструкции, глаз с меня не спускала. Я улучила минуту, когда она отошла в туалет, и ринулась в образовавшуюся брешь. Отозвала девушку в сторонку и экспромтом произнесла перед ней небольшую речь, смысл которой сводился к тому, что она вовсе не обязана выходить замуж. Она грустно взглянула на меня, проговорила: «Что ж теперь поделаешь?» — и пожала плечами. К сожалению, я больше не могла предложить ей членство в клубе взаимной поддержки и борьбы за свободу. Эта эпоха безвозвратно миновала. В горле у меня встал комок. Я спустилась в подвал, чтобы немного успокоиться. Вскоре и хозяин заявился. Как ни странно, глядя в последний раз на этого недомерка, больше всего похожего на кукольного мафиозо, я даже испытала нечто вроде сожаления. Он пригласил меня к себе в кабинет. «За этот месяц ты, естественно, не получишь ни гроша. И еще спасибо скажи, что легко отделалась, шлюхино отродье. Все, катись отсюда, пока я не передумал». Будь на моем месте Лола, его слова послужили бы сигналом к скандалу, в результате которого пострадала бы добрая половина магазинной мебели. Но я просто развернулась к нему спиной, надеясь, что мое презрение стоит семейной сцены.

Я пошла к автобусной остановке, но по пути заглянула к Огюстине, попрощаться. Старуха встретила меня добродушной улыбкой, лишь подлив масла в огонь моей печали. Я сказала ей, что ухожу. Нет ли новостей от Лолы, спросила она. Я отрицательно покачала головой. «Ох уж эта Лола, — вздохнула она. — Нет у нее памяти на друзей. Знаешь, как в песенке Дютронка, сначала любила, а после забыла. Но может, оно и к лучшему». Я не поняла, о чем это она. У нее вообще была манера рассыпать в воздухе пригоршни вопросительных знаков. Я думала, она объяснит, что имела в виду, но она перевела разговор на другое. Рассказала, как на нее ополчился месье Жерар. Строго-настрого запретил всем своим друзьям ходить в ее бар. «Правда, друзей у него всего двое, больше не было и, скорее всего, не будет, так что не могу сказать, что моя торговля сильно от него пострадала», — со смехом добавила она. И принялась как ни в чем не бывало перетирать стаканы. В автобусе я смотрела на стекающие по стеклу дождевые капли и думала: вот и хорошо, пусть дождик за меня поплачет. Домой я вернулась в странном, каком-то беспокойном настроении. Лола предложила пойти куда-нибудь развеяться.

На улице задувал ледяной ветер, проникавший сквозь пальто и теплые свитера. Лола вела нас за руки, меня и Лапулю. Я ощущала нелепость ситуации, как в тех случаях, когда она просила меня сесть к ней на колени и ласково обнимала. Но мне было наплевать, что о нас подумают прохожие. Вдруг она остановилась возле витрины парфюмерной лавки и сказала: «Нам сюда». Мы вошли и стали гуськом обходить полки. Она взяла флакон с пеной для ванны, огладила его пальцами, вздохнула: «Жалко, денег нет» — и поставила назад. Я удивленно покосилась на нее, мою одновременно серьезную и легкомысленную старшую сестру. Ей же не на что купить макарон и банку тунца, а вот надо же, расстраивается из-за какой-то несчастной косметики. Мне тут же захотелось сделать глупость, просто чтобы посмотреть, как она отреагирует — отругает меня или, наоборот, станет защищать. Мне до зарезу нужно было почувствовать над собой ее добрую власть — власть, которой покоряешься с удовольствием, потому что она настоящая, а не иллюзорная.