Рецепты еврейской мамы, 30 лет спустя
Шрифт:
И вот теперь представьте, что должна была испытать я, уже взрослая и почти состоявшаяся в жизни и в профессии тетенька, когда узнала, что мои обожаемые «старички», слава Богу, живы, здоровы и даже, возможно, скоро приедут в гости?!
Конечно, я была на седьмом небе от счастья и сразу почувствовала себя той маленькой пятилетней девочкой, которая печатала рецепты на старенькой пишущей машинке дяди Бори и с удовольствием слушала нескончаемые истории из жизни незнакомого и непонятного мне тогда «народа Иудеи», не очень понимала, что такое «кашрут», но верила, что это правильно и вкусно, и до икотки объедалась вкусностями, приготовленными Анной Ароновной, ибо такого в нашем дворе больше
– Мам, а кого мы едем встречать на вокзал? – Сережка с упоением осваивал свою новую приставку «сегамегадрайв два» и не собирался отвлекаться на каких-то там непонятных гостей.
– Не на вокзал, а в аэропорт! Я тебе много раз рассказывала, что это мои старинные друзья, еще из детства.
– Как ты старинные? Или постаринней будут, ну, как бабушка?
– Еще старше бабушки!
– Ох, ничего ж себе! А так бывает? Нет, ну бывает, конечно, я Антохину прабабушку видел, когда к нему в гости ходил. Но такие прабабушки самолетами не летают. Точно тебе говорю. Ты что-то путаешь, мам!
– Да я сама не представляю, как они дорогу перенесут. Им уже за восемьдесят, точно! – Я внимательно разглядывала себя в зеркало, одновременно завивая плойкой челку, и пыталась представить, как мы встретимся в зале прилета. Узнаю ли я Анну Ароновну и дядю Борю? Узнают ли они меня? Ведь из прелестной белокурой девочки с пушистыми косичками я успела вымахать во вполне себе велико-возрастную мадам ста семидесяти сантиметров роста, с короткой платиновой стрижкой «бобриком», а нежные платьица из бязи в моем гардеробе давно и прочно уступили место всепогодным джинсам и спортивным толстовкам.
В этот момент тренькнул Сережкин компьютер. Мой дитюся освоил какой-то там чат и вовсю чатился и с посторонними людьми, и с теми, кого легко мог просто окрикнуть с балкона. Я, пренебрегая приличиями и тайнами личной корреспонденции, тут же в него уткнулась.
На экране чернели буквы:
– Серый! Твои когда в аэропорт сваливают? С нас девочки и пиво, с тебя хата. Толстый.
Отвечаю:
– Алексей! Пиво и девочки меня не интересуют. У меня экзамены на носу, и я хочу хорошо закончить девятый класс…
Молниеносный ответ:
– Тетя Инна, пожалуйста, пустите Серого обратно к компу, мне с ним поговорить надо.
– Фигушки! Я забираю твоего драгоценного Серого с собой в аэропорт встречать гостей.
– Мам! Там комп сигналил? – кричит с кухни оторвавшийся от «Сеги» сын.
– Это мне из редакции почту прислали, – вынужденно вру я, потому что откровенно трушу ехать на эту встречу одна, а при Сережке хоть не разревусь и не начну выглядеть пятилетней дурехой.
И вот мы в зале прилета «Шереметьево», одинаковы с лица аки два яйца: джинсы, джинсовые куртки, футболки и прически, только у одной из фигур слегка прорисовывается грудь. Два букета (интересно, зачем мы все-таки два купили?) держим наперевес, как гвардейцы винтовки. Я мучительно всматриваюсь в толпу людей, выходящих с нужного нам рейса, и чуть не падаю в обморок: вот же они! Вот! Совершенно такие же, ничуть не постаревшие и не изменившиеся: моя драгоценная тетя Аня в точно таком же легком пыльнике, который она носила 30 лет назад с апреля по октябрь, и дядя Боря – в льняном пиджаке и безупречно отглаженных брюках. Она – маленькая-маленькая. Он – худой и высокий-высокий… И лишь подбежав с радостными воплями к Беренштамам, схватив их в охапку и исколов дурацкими розами, я вдруг понимаю, что тетя Аня едва достает мне до груди, а дядя Боря такой худенький, словно Сережка в десятилетнем возрасте…
Конечно, я тут же начинаю плакать. Беренштамы тоже рыдают, но глаза,
– Инночка, деточка, а ну скажи нам шо-нибудь? – первым отстраняется от меня дядя Боря.
– Я вас люблю! Какие же вы молодцы, что приехали! Вы совсем не изменились!
– Ну, видишь, Аннушка, что я тебе говорил? Они снова тут говорят как мы… А ты кричала на весь зал прилета про караул и про то, что мы забыли русский язык!
Я ничего не понимаю, но от звука голоса, который ретранслируется в памяти из глубин детства, начинаю улыбаться и тоже коверкаю привычный московский говор:
– А шо-таки случилось?
– Ну, как что? Мы только сошли с трапа, как перед нами возник огромный плакат, а там нашими буквами и на нашем языке написано вот так, – дядя Боря распахивает руки сначала в стороны, а потом поднимает их над головой. – Написано безразмерными бордовыми буквами: «А ТЫ ПОЛУЧИЛ ОСАГО В РОСНО?» Анечку чуть инфаркт не хватил. Ну, во-первых, мы ни черта не поняли. На каком это языке? А если на новом русском, то, во-вторых, мы точно ничего не получали, а пролететь тысячу километров без росны и осаги и вернуться в Тель-Авив в нашем возрасте из-за каких-то неизвестных бумажек уже не игрушки…
– Дядь Борь, не обращайте внимания! Это реклама! – я уже смеюсь в голос.
– Узнаю свою бывшую родину! Сначала человека напугать, а потом с него и посмеяться.
Такси нас дождалось, и я с любопытством и тревогой всматривалась в лица четы Беренштамов, пока мы по свежеотремонтированным дорогам добирались до свежепостроенного образцовопоказательного Южного Бутова… Лица у них были, мягко выражаясь, ошарашенные.
Глава 2
Рассказ тети Ани
А потом мы долго-долго пили чай на кухне новенькой квартиры моей мамы, пока утомленный перелетом и впечатлениями Борис Абрамович дремал под пледом на диване.
И вот что тетя Аня мне рассказала.
Это было в мае 1972 года, когда мы только самым близким родственникам поведали под строжайшим секретом о решении уехать в Израиль. И тут выяснилось, что у Бориной племянницы в Киеве осталась одиннадцатилетняя дочка – Клара. Идочка, племянница, скоропостижно умерла от рака. Что нам оставалось делать? Мы заплатили уйму денег, чтобы быстро переделать документы и удочерить ребенка.
Господи, Кларочке было всего одиннадцать лет. И она, в отличие от нас, жила полнокровной жизнью здорового ребенка, включающей в себя много-много всего: школу, друзей, балет, катание на коньках, гимнастику, страшно важную дворовую дружбу и т. д. При этом она пережила смерть мамы, впервые увидела нас, а добрые соседи-евреи, как мы, объяснили ей, что она «живет в коммунистической стране, которая совершенно непригодна для жизни людей», и что теперь ей нужно ехать в какой-то Израиль не пойми с кем. Честно говоря, смысла этих формулировок ни я, ни тем более она тогда не понимали, а о сути государства не задумывались вообще. Я лично хотела увидеть сына и внуков. Конечно, Борух от меня не скрывал, что посещает вместе с девочкой некие конспиративные встречи, на которых его учат отдельным фразам на иврите. Но мне казалось, что иврит был нужен им исключительно для того, чтобы быстрее пройти все формальности, а совсем не затем, чтобы когда-либо применить на практике язык нашей исторической родины. Я даже не могла представить, что где-то есть страны, в которых говорят на этом странном наречии, и есть люди, путешествующие вне границ Советского Союза.