Реестр убийцы
Шрифт:
— Позвонили. Но только после тенниса, — напоминает Теркингтон. — Говорите, супруга расстроилась, тем не менее утром вы сходили на теннис, вернулись домой, приняли душ, переоделись, уложили вещи в машину и только потом удосужились позвонить в полицию. Полагаете, у меня есть основания верить вам?
— А почему, как вы думаете, мы вернулись в Чарльстон за два дня до срока? Мы планировали этот отдых целый год! — горячится Эшли. — Как по-вашему, мы можем рассчитывать на компенсацию? Если бы вы позвонили в агентство и объяснили ситуацию…
— Если вы поэтому обратились
— Я бы не хотел оставлять вам камеру. То немногое, что было записано возле особняка, я уже стер. Там и смотреть-то не на что. Сценка секунд на десять. Мэдлиз стоит на фоне дома и говорит что-то своей сестре.
— Значит, с вами и ее сестра была?
— Нет. Просто Мэдлиз обращалась к ней, говорила на камеру. Не думаю, что вам будет какая-то польза от записи, которую я стер.
Стереть запись его заставила жена — из-за бассета. Он успел записать, как она нежничает со щенком.
— Может быть, просмотрев запись, я бы увидел дымок от барбекю, — говорит Теркингтон. — Вы ведь сказали, что заметили его с берега, так? А значит, если снимали дом, то на записи должен быть виден и дым, верно?
Эшли застигнут врасплох.
— Я… э… нет, дыма там не видно. Я в ту сторону камеру не оправлял. Может, просто посмотрите прямо сейчас и вернете? Тут ведь и нет ничего, только Мэдлиз да несколько сценок, записанных раньше. И я не понимаю, почему должен оставлять вам камеру.
— Нам необходимо убедиться, что камера не сохранила никакой информации относительно случившегося в доме, никаких деталей, которых вы могли и не заметить.
— Каких, например? — беспокоится Эшли.
— Я не уверен, например, что вы не заходили в дом после того, как там побывала ваша жена. — Тон у следователя Теркингтона жесткий, без малейшего намека на сочувствие. — Мне представляется весьма необычным, что вы, услышав рассказ супруги, не решили проверить его лично.
— Если все было так, как она рассказала, в доме мог прятаться убийца, — возражает Эшли. — Нет, проверять я бы не стал.
Мэдлиз помнит звук бегущей воды, кровь, одежду, фотографию убитой теннисистки. Перед глазами отпечатавшаяся в памяти картина: огромная гостиная, разбросанные повсюду аптечные пузырьки, бутылка водки. А еще включенный проектор и пустой освещенный экран. Детектив им не верит, а ей, похоже, грозят большие неприятности. Нарушение границ частного владения. Незаконное вторжение со взломом. Кража собаки. Лжесвидетельство. Нельзя допустить, чтобы он узнал о бассете. Они заберут его и усыпят. А она успела полюбить собачку. И к черту их всех! Ради этого песика она готова врать и дальше.
— Знаю, это не мое дело, — собрав нервы в кулак, спрашивает Мэдлиз, — но позвольте узнать: не случилось ли там чего-то плохого? И известно ли вам, кто живет в этом доме?
— Кто там живет, мы знаем, но раскрывать имя владелицы мне бы не хотелось. В доме ее сейчас нет, как нет ни машины, ни собаки.
— И машины нет? — Мэдлиз чувствует, что у нее начинает дрожать нижняя губа.
— Похоже, она отправилась куда-то на машине и прихватила с собой собаку. И знаете,
— Сочинила или нет, — говорит Мэдлиз, и голос у нее дрожит, — проверить легко. Если бы вы удосужились заглянуть в дом…
— Мы удосужились, мэм. Я послал туда несколько человек, и они не обнаружили ничего, что вы якобы видели. Ни разбитого стекла. Ни крови. Ни ножей. Газ в гриле был выключен, решетка чистенькая, никаких признаков того, что на ней что-то жарили. И проектор тоже был выключен.
В просторной комнате, где Холлингс и его сотрудники встречаются с родственниками и близкими усопших, Скарпетта, устроившись на полосатом, бледно-золотистом с кремовом диване, просматривает вторую книгу для гостей.
Все увиденное ею до сих пор указывает на то, что владелец похоронного дома — человек вдумчивый, внимательный, с хорошим вкусом. Крупноформатная, толстая книга заключена в черный кожаный переплет с линованными матовыми страницами. О масштабе бизнеса говорит хотя бы тот факт, что на каждый год требуется три или четыре книги. Поиск в записях за первые четыре месяца текущего года свидетельств посещения Джанни Лупано каких-либо похорон не выявил.
Скарпетта берет следующую книгу и начинает заново, пробегая взглядом сверху вниз, ведя пальцем по странице, то и дело натыкаясь на известные в Чарльстоне фамилии. С января по март никаких следов Джанни Лупано. Ничего в апреле. Разочарование нарастает. Май и июнь — ничего. Палец останавливается на размашистой, вычурной, легко узнаваемой подписи. Двенадцатого июля прошлого года он посетил заупокойную службу по некоей Холли Уэбстер. Народу, похоже, пришло немного — запись в книге оставили всего лишь одиннадцать человек.
Скарпетта выписывает имена и поднимается с дивана. Проходит мимо часовни, где две леди раскладывают цветы вокруг полированного бронзового гроба. Возвращается в кабинет Генри Холлингса, который снова сидит спиной к двери — говорит по телефону.
— Некоторые складывают флаг тремя уголками и кладут за головой умершего. — Тон прежний, умиротворяющий, спокойный, с южными перекатами. — Да, конечно. Можно накрыть весь гроб. Что бы я порекомендовал? — Берет со стола листок бумаги. — Вы, кажется, склоняетесь в пользу орехового с бледно-зеленым атласом. Не сомневаюсь, что вы в курсе. Да, трудно. Принимать такого рода решения всегда нелегко. Вы хотите от меня откровенности. Что ж, я — за сталь.
Разговор длится несколько минут, потом Холлингс поворачивается и снова видит у себя в дверях Скарпетту.
— Бывают очень тяжелые случаи. Семидесятидвухлетний ветеран, недавно потерявший жену, впадает в депрессию и вкладывает дуло ружья себе в рот. Мы сделали, что могли, но никакая косметика, никакие восстановительные процедуры не в состоянии придать ему презентабельный вид. Вы, конечно, понимаете, о чем я говорю. Мы не можем выставить гроб открытым, а семья никак не желает смириться с отказом.