Референт
Шрифт:
– Да, - согласился Хмыков, представив такую выставку.
– Была бы неоценимая экспозиция для заводского музея. Мы бы комнату лишнюю не пожалели выделить...
– И кроме того...
– Николай Фаддеевич замялся, но все же справился с волнением, решился.
– Да что там. Честно скажу, Борис Семенович, среди скульптур из раздела "Юность" я узнал секретаршу нашей канцелярии Веру Быковяк.
– Это та, что была здесь утром?
– насторожился Хмыков.
– Да, она.
– Кивнул Вершиков.
– Но вы не подумайте, я застал ее в кабинете, когда она тут
– Ничего... ничего...
– успокоил помощника Хмыков и задумался.
Николай Фаддеевич, чтобы не мешать руководству, смотрел в окно, всем своим видом выражая безучастность человека раскаявшегося и полагающегося на понимание оппонента.
– И как же он ее изобразил?
– спросил в задумчивости Борис Семенович. Целиком голой?
– Во весь рост, обнаженной...
– Николай Фаддеевич помялся и добавил: - Там поза такая... неприличная - внаклон. Я спросил: "Как же вы такое могли, Шемяка?" А он, мол, почему профессионалам можно, а мне - нет?
– Ну и...
– Я ему говорю: "У профессионалов особое разрешение есть на изображение голой натуры, равно как и членов правительства". А он смеется: "На голую натуру может быть только одно разрешение - самой натуры".
– Вершиков уныло потер вспотевшие ладони одна о другую.
– Наглец, по-моему, и - циник.
Хмыков неожиданно решил сменить тему; перешел на "ты", что было верхом откровенности и доверия к собеседнику.
– Знаешь, Николай Фаддеевич, честно говоря, мне это утреннее происшествие очень не понравилось. Но, как говорится, кто старое помянет... Так вот, ты, кажется, хотел в ВПШ?
– Хотел, - Вершиков замер.
– Пиши заявление - поддержу, пусть отдел кадров оформляет документы.
Сбылось! Вершиков почувствовал вдруг, как вырастают за спиной крылья. ВПШ! Да после окончания он... он! Для затюканной провинции - такое образование!.. Он же будет всего лишь третьим в городе человеком с высшим партийным! А это уже руководитель определенного ранга. Это тебе не дедовские экспроприации в ожидании коммунизма, не отцовские мелочные услуги органам, это - ого-го!
– и льготы, и сумка, и санатории - все, что положено по рангу... и - навсегда, до смерти, без ограничений! Хочешь - работай, хочешь - на плечи своих референтов свали. И вдруг он похолодел, опять вспомнив утреннее происшествие и осознав, что могло быть, если бы он, сказавшись больным, послушался Хмыкова и ушел домой. Но ведь не ушел же, разобрался, доложил толково, обоснованно, идеологически верно. Да и Шемяке за такую услугу сказать бы спасибо. Победа!
– Но вот какая петрушка, Николай.
– И это Вершиков оценил, он уже как бы стал ровней директору, товарищем по работе. С выставкой дело деликатное. Просто так ее не запретишь: по всему городу раструбят, что мы таланты зажимаем. Нужно как-то выходить из положения. Согласен?
Вершиков кивнул.
– Я вот что подумал: а если завод купит все его скульптуры вместе с моделями
– Но деньги...
– осторожно заметил Николай Фаддеевич.
– Деньги... Много и не надо - по тридцатке за болванку. Сколько их?
– Семь штук.
– Хорошо, поговори с этим Шемякой, берем за триста и обещай ему выставку, все, что можешь, - обещай. Потом видно будет. Вообще-то, я думаю, на государственном предприятии лить неплановые фигуры не дело. Ты прав. Кто сменный мастер у этого Шемяки?
– Иванов Петр Леонидович.
– Ну что ж, оформляй строгача Иванову - подпишу. А в литейке, между прочим, намекни, мол, Иванову предложено уйти на пенсию.
– Нас не поймут, Борис Семенович, он же передовик, ветеран труда.
– И пусть! Тот, кому надо, поймет правильно. Увидишь, Шемяка уволится по собственному, только чтоб Иванова оставили. Ты же сам говорил: на государственном... скульптуры.
Николай Фаддеевич в восхищении покрутил головой: здорово! Умеет шеф!
– Кстати, купишь скульптуры - сразу в переплавку, только отправь подальше - в доменный... Понял?
– Есть!
– А эту... нашу секретаршу, принеси мне - гляну, пристыжу. Ну, пока все. Спасибо, иди.
Вершиков согласно кивнул и покинул кабинет, шаркая ногами, которые после упоминания шефа о скульптуре Верочки Быковяк, вдруг стали ватными.
Ночью ему приснился сон, который он потом не мог вспомнить. Но было жарко, потом пришлось вставать и прополаскивать плавки.
– Не заболел ли?
– спросила утром мать.
– Ночью, слышала, не спал.
– Чертовщина снилась, - ответил он, уныло дожевывая яичницу. И неожиданно сорвался на крик: - Не задавай глупых вопросов! Я на работе устаю как собака! Кругом люди, люди... глаза! А дома ты и этот...
– в раздражении он ткнул вилкой в сторону брата, пребывающего в полусне сладостной олигофрении.
– Что же нам делать, Коленька?
– забеспокоилась мать.
– Я ведь живая, не сдавать же его в дом этот желтый...
– И не сдавай, не сдавай, если он тебе дорог, как память! Только ко мне не лезьте, не приставайте! Живу как этот: дом - работа, работа - дом. Не женился из-за вас!
– в запальчивости выкрикнул.
– И этот идиот на работе, все указывает, все учит: Николай Фаддеевич, то сделайте, то узнайте! А сам ни черта не знает. Чуть что, там помогите, там не забудьте проверить... Кручусь за него, а он днями звонит, звонит. Дачу уже вторую строит...
– Ты это о ком, Коля?
– Мать, казалось, потеряет сознание. Она поняла, кого сын имеет в виду, но такое кощунство в их семье было событием чрезвычайным.
– Все о нем, - подтвердил Николай Фаддеевич, но почему-то испугался назвать имя своего шефа. Смутился.
– Ладно, на работу пора.
– Сегодня же суббота, Коленька, - растерялась мать.
– Ах вот оно что - суббота, - он оттолкнул от себя тарелку с остатками яичницы.
– Чего ж ты яичницей кормишь?
– Я, сынок... В магазин еще не успела, а в холодильнике - пусто.