Реформатор
Шрифт:
— И… повесить, отрубить голову, расстрелять? — тихо спросил Никита Иванович.
— Это уже не имеет принципиального значения, — пожал плечами Савва, — потому что любовь навечно поселяется в сердце казнимого.
— Вот только длится “навечно” очень недолго, — добавил Никита Иванович.
— Как сказать, — не согласился Савва. — Ведь он приходит с ней к Господу, кладет ее на Его алтарь. И сдается мне, что на Божьих весах эта внезапно обретенная любовь к Родине перетягивает многие и многие грехи…
— Значит, все эти казни… благо? — удивился (точнее, совсем не удивился) Никита Иванович.
— Все
— Никогда! — почему-то подумал об отце Леонтии Никита Иванович.
— Буду рад, если ты сможешь доказать мне обратное, — оценивающе посмотрел на него Савва. — Неужели сможешь?
— О чем ты? — не понял Никита Иванович.
— О нас, — ответил Савва, — всего лишь о нас с тобой.
— Лучше расскажи, как ты спасся? — попросил Никита Иванович. — Не хочешь же ты сказать, что тебя спасла любовь к России? Я понимаю, тебя спас Господь Бог, но… каким образом?
— Господь Бог? — задумчиво переспросил Савва. — Возможно, но я не просил о помиловании. Допускаю, что без Него не обошлось. Но лишь в той степени, в какой Он — отрицание собственной же воли. Все было гораздо проще. Меня, видишь ли, спасли… наши бабы.
— Ну да? — не поверил Никита Иванович. — Каким образом?
— В конечном итоге, — словно не расслышал его Савва, — мир всегда спасают бабы. Особенно когда кажется, что в мире уже не осталось силы, способной его спасти. И это странно, — продолжил Савва, — потому что хорошая, настоящая, истинная любовь всегда должна заканчиваться смертью. Я это понял, когда слушал в черном колпаке барабанный бой. Но, оказывается, существует любовь, которая заканчивается… жизнью. Это женская, да, это женская любовь. Она как бы ловит смерть на противоходе, собирает урожай… с асфальта… Как, спрашиваешь, они меня спасли? Да очень просто. Перед смертью меня причащал… ну этот… ты его помнишь, мы как-то катались на его “Harley-Davidson”. Он попросил развязать мне руки, чтобы я, значит, смог в последний раз перекреститься. Они развязали. И я действительно, — с изумлением посмотрел на свою правую руку Савва, — перекрестился. В этот момент она спланировала на дельтаплане с крыши ГУМа, бросила мне десантный трос, я уцепился, и она уволокла меня в небо… — Савва замолчал, как бы продолжая сомневаться: с ним ли все это было?
— А что стало с отцом Леонтием? — спросил Никита.
— Этого попа звали Леонтием? — удивился Савва. — Понятия не имею. Хотя, подожди… Кажется… Да, кто-то мне говорил… Ремир велел его повесить как сообщника государственного преступника… под барабанный бой. На этот раз у них получилось, — сказал Савва. — Его некому было спасать.
— И патриарх не заступился? — Никита Иванович почувствовал, как в углу глаза зажглась слеза.
— Не знаю, — ответил Савва. — Может, и заступился, но Ремир не стал его слушать.
— И что было дальше? — спросил Никита Иванович.
— Она дотянула меня до самой Яузы, — продолжил Савва. —
— Что они тебе сказали? — спросил Никита Иванович.
— Кто? — с недоумением посмотрел на него Савва.
— Цена и Мера, — напомнил имена подруг Никита Иванович. Могло статься, что Савва (Сабо) забыл эти меня.
— Ну да, Цена… это она была на дельтаплане, — с трудом припомнил Савва. — Она… мне ничего не сказала. Просто посмотрела… скажем так, не очень весело и… исчезла в небе. Ты не поверишь, но я не помню над Москвой такого синего неба, как в тот день.
— А Мера? — не отставал Никита Иванович.
— Мера… которая на мотоцикле? Она познакомила меня с капитаном лесовоза, сказала ему, что я сын автора “Самоучителя смелости”, тот оказался рьяным антиглобалистом, поклялся, что умрет, но вывезет меня из России. А потом она… тоже посмотрела на меня как… в последний раз. Ты не поверишь, — вспомнил Савва, — но вода в Москве-реке в тот день была ослепительно зеленая, как будто пронизанная солнцем до самого дна. Я видел такую воду только… в Крыму. И кажется, еще была радуга. Да, совершенно точно, она ушла на своем водяном мотоцикле в радугу, как… пуля в мишень. Они ничего мне не сказали.
— Почему? — спросил Никита Иванович. — Это невозможно. Они должны были что-то сказать.
— Наверное, Цена, — предположил Савва, — ничего мне не сказала потому, что моя жизнь с того момента не имела цены. А Мера — потому что моя жизнь с того момента утратила меру… В смысле, сделалась безмерно скверной.
— Я видел Цену, — сказал Никита Иванович. — Она летала надо мной в парке святого Якоба в Праге.
— Ну и как, — ухмыльнулся Савва, — она сильно постарела? Ты хорошо рассмотрел ее снизу?
Действительно, почему я решил, что это была Цена? — подумал Никита Иванович.
— Но ведь кто-то же прислал мне ключ и медальон! — сказал он.
— Твой отложенный выигрыш! — воскликнул Савва. — Неужели ты забыл нашу игру? Не помнишь, как мы праздновали его победу на президентских выборах?
— Разве это было в фонде? — удивился Никита Иванович. Он что-то смутно припоминал, но так, словно его там не было, а наблюдал он это со стороны, а может, видел во сне. — По-моему это было… в Мавзолее. Ну да… Мы поехали в Мавзолей, потому что Ремир получил от Хранителя символы власти: шапку Мономаха, посох Ивана Грозного, трубку Сталина, ключ от какой-то тайной комнаты в Мавзолее. Вся эта дребедень переходит от одного правителя России к другому, как эстафета, как пруд с этим как его… Мисаилом.
— Он, кстати, его поймал, — мрачно заметил Савва.
— Как же ему удалось его вытащить? — удивился Никита Иванович.
— Когда Мисаил клюнул, он не стал с ним церемониться. Выхватил из кармана пистолет и пристрелил его, как… дельфина.
— И все? — удивился Никита Иванович, до того это было просто.
— Все, — подтвердил Савва, — если не считать того, что в брюхе у Мисаила обнаружился мой мобильник… Странно, что ты не помнишь нашу игру. Допускаю, что мы были пьяны, но не до такой же степени… чтобы забыть, — пристально посмотрел на Никиту Ивановича, — мою… то есть нашу игру…