Реформатор
Шрифт:
Теперь пеликанов было ломом не выгнать из гостеприимной Праги, где у них отныне не существовало проблем с кормом для птенцов. Количество этих наглеющих птиц стремительно росло, потому что за покушение на пеликана наказывали повешением. Никита Иванович, гуляя по набережной, самолично наблюдал, как на дебаркадере повесили косматого человека в ватнике, предварительно украсив его табличкой: «Я хотел задушить пеликана».
К тому же депортированных (отправленных на маис) автоматически лишали (в пользу государства) имущества, а Никите Ивановичу совсем не хотелось отдавать пусть даже и приятному во всех отношениях богемскому государству свою квартирку на U. Sluncovе 19/611 в Karlin, Praha-6. Там хранился его архив: таился на дне (письменного стола)
Там он был свободен, как… никто. В смысле, жил в полнейшей безвестности и полнейшем ничтожестве. И никто был ему не указ, потому что… никто, точнее (по крайней мере до недавнего времени) мало кто знал о его существовании. Квартирка на U. Sluncovе являлась чем-то вроде воздушного мешка (пузыря) внутри затонувшего «Титаника», где Никита Иванович не дыша прожил столько лет, как… медведка, только не в сырой, а в сухой и очень даже освещенной (как выяснилось) тьме.
Да и привыкнуть к запаху дерьма, как к «вещи в себе» оказалось выше его сил. Не замечаемый и как бы защищающий в моменты опасности, в состоянии воплощенного ничтожества, — в моменты размышлений о судьбах мира, воспоминаний о прошлом, когда Никита Иванович был красив, молод и, как тогда представлялось, его ожидало большое будущее, запах этот сделался совершенно невыносимым, если не сказать оскорбляющим. Гордыня, с грустью констатировал Никита Иванович, и здесь гордыня, вечная гордыня человека, возомнившего, что он выше (лучше)… дерьма.
Незаметно просочившись в туалет, он переоделся, затолкав смердящие штаны в урну, вышел обратно хоть и изрядно помятым, но вполне приличным усредненным европейцем — гражданином одного из новых национальных государств, пережившим Великую Антиглобалистскую революцию, эпидемии, калейдоскопические распады и соединения стран и народов, информационную блокаду и информационный же ленд-лиз, попытки реставрации, компьютерное всесилие и бессилие, ликвидацию папского престола в Риме и провозглашение равенства всех действующих и недействующих (забытых) религий, верований, а также мистических представлений человечества перед… чем? Ах да, вспомнил Никита Иванович ознаменовавшую новую эпоху резолюцию ООН, перед человеческой совестью.
Отныне совесть рассматривалась как Высший Судия. Этой изрядно потрепанной, дезориентированной, почти что виртуальной морально-нравственной категории «делегировались» полномочия Господа. Получалось, что равенство религий, верований и мистических представлений провозглашалось перед… Господом, как если бы Он в той или иной степени присутствовал в каждой из них, что было одновременно так и не так.
Никита Иванович подумал, что все сущее, в том числе и человеческая мысль, перед тем как окончательно исчезнуть проходит стадию странных превращений, одно из которых совмещение (примирение) противоположностей. Именно здесь, подозревал Никита Иванович, и находится (анти-, квази- и т. д.) точка, с которой нет возврата к нормальной жизни.
Обреченным, таким образом, представителем христианской цивилизации, европейцем, не приобретшим палат каменных трудом праведным, бедным и потертым как церковная (какой только церкви?) мышь, но с гордо поднятой головой, как если бы эта нищая мышь в преддверии видового исчезновения не растеряла достоинства, брел Никита Иванович по пустому и гулкому, словно внутрь вмуровали эхо, выложенному (еще в прежнюю эпоху) мраморными плитами, полу автовокзала.
Поймав в зеркале свое отражение, он подумал, что такой человек вполне может жить и в Татростане, и в Железной Чехии, и в Трансильвании, как, впрочем, и в Заользье, Карпаторуссии, Херсоне, да и в… Взгляд его переместился на карту автобусных маршрутов. Непосредственно в Европе их переплетение напоминало паутину, сплетенную тем самым (татуированным на лобке) пауком, вошедшим некогда в моду у московской студенческой молодежи. Но все маршруты (как будто по ним скользнула
Туда, в Конфедерацию Белуджистан, если верить расписанию, отправлялся из Праги автобус ровно через восемь часов. В Конфедерации Белуджистан, следовательно, уважаемом и признанном (если туда ходили автобусы) европейским сообществом государстве, вполне мог жить (работать по найму, заниматься бизнесом, искать себе жену, наложницу, приобщаться к сокровенным тайнам мирозданья, обучаться искусству глотания огня, или заклинания змей, да кому какое дело!) пожилой среднеевропеец Никита Иванович Русаков. В смысле, не ЛБГ (лицо без гражданства) Никита Иванович Русаков, а гражданин Трансильвании и — одновременно — мира, «почетный беженец в мире беженцев» Жельо Горгонь, как явствовало из припасенного на черный день Никитой Ивановичем запасного паспортишки.
…Стыдно рассказать, как он ему достался.
Помнится, обидевшись, что он не хочет отдать ему свой плащ, румынский таможенник (в Румынии таможенники проверяли багаж не на границе, а когда путешественники углублялись в страну и, следовательно, не могли шмыгнуть обратно, то есть фактически где угодно) высадил Никиту Ивановича из автобуса прямо посреди кукурузного поля, пригрозив, что за каждый час незаконного пребывания в Трансильвании с него будет взыскиваться возрастающий в геометрической прогрессии штраф.
Была ночь, дул ветер, и хотя Трансильвания считалась южной страной, в конце сентября на кукурузном поле было как в холодильнике. Никита Иванович двинулся по грунтовой дороге, но вдали не было ни огонька, только выли в глубине поля волки, да носились над полем совы, едва не касаясь головы Никиты Ивановича крыльями, но может и острыми как бритвы клювами и когтями. Не сказать, чтобы сильно улучшил его настроение и торчащий у дороги фанерный щит с указующей стрелкой — «Дом Дракулы».
Рассудив, что где-то там должна быть станция (как-то же люди должны добираться до «Дома Дракулы»?), Никита Иванович двинулся куда указывала стрелка, и действительно вскоре оказался на забытой Богом станции, откуда ранним утром должен был отправиться единственный за целые сутки поезд — на Будапешт.
Никите Ивановичу пришлось провести ночь в зале ожидания, где он оказался (как поезд на Будапешт) единственным ожидающим. То и дело в зал наведывались люди в надвинутых на глаза кепках со свернутыми трубочкой газетами в руках. Что-то Никите Ивановичу не понравилось в этих как-то уж слишком плотно держащих форму газетах. Приглядевшись, он понял, что внутри газет не то резиновые дубинки, не то короткие ломики, как бы специально созданные для проламывания голов. Видимо, Никиту Ивановичу спасло то, что охотников проломить ему голову и забрать жалкий его багаж было много, а он один. Поэтому охотники стерегли не столько его, сколько друг друга.
Изнывая от смертной тоски, оставив (весьма небогатый) багаж на скамейке разбойникам, Никита Иванович вышел на перрон. Жуткого вида люди катили по перрону прикрытую дерюгой тележку с углем. Тележка угодила колесом в яму, люди свирепо выругались на неизвестном языке, из-под дерюги выпросталась нога в побитом сером сапоге. Вне всяких сомнений, она принадлежала мертвому или смертельно избитому человеку.
«Цыган под поезд попал. Вот везем»… — неопределенно махнул рукой вдаль один из возчиков, виртуозно составив фразу из чешского, русского, венгерского, трех румынских и одного словацкого слова. Он вдруг неурочно (хотя, почему, ведь стояла ночь?) зевнул, сверкнув как сваркой в лунной тьме стальными зубами.