Регина

Домогалова Елена

— Бог мой, прости меня! Прости, я сошёл с ума, наверное. Я не имел права прикасаться к тебе. Прости, прости меня!

Регина безнадёжно всхлипнула, изо всех сил оттолкнула брата от себя и вкатила ему одну за другой две роскошные пощёчины.

— Ненавижу тебя! Ненавижу! — исступлённо выкрикнула она и тут же зажала себе рот ладонью, потому что следом рвались совершенно другие слова.

Но Луи ничего уже не нужно было говорить. В нём самом уже со звоном оборвалась натянутая струна, сдерживающая волну безумия. И сопротивляться не было сил. Оставалось только очертя голову броситься в бездну. Одним неуловимым движением хищника он дёрнул Регину на себя, обнял её за талию, сковывая железным кольцом слабые женские руки и закрыл её рот поцелуем.

Это было падением в пропасть, у которой не было дна, прыжком в ледяную реку без берегов. Мир исчез, будто всё это время служил лишь декорацией

к их встрече, а теперь стал не нужен и его убрали чьи-то руки. Луи сразу, едва их губы соприкоснулись, понял, что больше никто и ничто не сможет заменить ему этой женщины, горько-медового вкуса её поцелуев, трепета её гибкого тела, что все остальные дни и ночи с другими женщинами растворятся без остатка через минуту и никогда не всплывут из глубины прошлого. И в будущем уже никого не будет. Ничего больше в его жизни не будет. Только этот бесконечный поцелуй. И знал, что Регина тоже это понимает. Но остановиться было уже не в их силах. Они не могли ни оторваться друг от друга, ни полностью отдаться страсти. Пошатываясь и держась только друг за друга, они стояли и целовались, как сумасшедшие. Наконец, Луи опустился на ковёр и увлёк за собой Регину. Их страсть перехлестнула края и дикие, необузданные сущности вырвались наружу. Лентами, клочьями, лоскутами полетели по комнате срываемые одежды, зазвенели падающие на пол браслеты и серьги, раскатились горошины жемчуга и бирюзы. Воздух пропитался запахом цветов, смятых двумя разгорячёнными, мечущимися по ковру телами. Небо рухнуло и разбилось на осколки и взмыл над землёй вихрь яблоневых лепестков. На персидском ковре смешались каштановые и рыжие кудри, руки тонкие золотисто-розовые и могучие матово-белые, длинные стройные ноги и перекатывающиеся мускулами широкие плечи, жадные пересохшие губы и нежные налитые груди. И над всем этим безумием гремели торжественным гимном трубы победы. Победы страсти над всем миром, земной любви — над равнодушным небом.

ГЛАВА ХIV. Братья, сестры, любовники, соратники

Но любви простятся вольные

И невольные вины.

А.А. Ахматова

Этьен Виара, уже собравшийся в дорогу, в последний момент решил получить благословение не у своего наставника, не у кардинала Лотарингского, но у женщины. Ему просто необходимо было увидеть на прощанье своё божество, свою единственную любовь. Убедиться в том, что она его любит, что она его ждёт. В том, наконец, что эта сказочная красота действительно живёт на грешной земле. И он свернул на улицу Гренель.

Дворецкий сказал, что госпожа отдыхает, но отправлять восвояси святого отца, духовника графини не осмелился. Тем более, что иезуит обещал смиренно подождать в гостиной, пока девушка проснётся. Он действительно около получаса ждал, когда Регина спустится, но время шло, а её всё не было, и тогда монах встревожился. Слухи о трагической гибели невесты Луи тоже не давали ему покоя и, кто знает, как отразилось на нежной красавице случившаяся беда. И не опередили ли его приспешники короля, чтобы погубить её, Регину?!

При этих мыслях сердце бешено забилось в его груди и он опрометью бросился наверх, в спальню графини. И замер в коридоре: из-за приоткрытой двери доносился чей-то негромкий плач вперемешку со счастливым смехом и приглушённый низкий голос, в котором бурлила и клокотала такая страсть, что, казалось, вот-вот обрушится каменный потолок дворца. Потом всё это накрыл мучительно-сладостный стон, от которого у монаха подкосились ноги. Обмирая от предчувствия чего-то непоправимого, он тихонько приоткрыл послушную дверь. На ковре, среди вороха разорванных, беспорядочно разбросанных одежд, изломанных цветов, осколков посуды и перевёрнутых кресел лежали граф Луи де Бюсси и его сестра Регина де Ренель. Обнажённые, как Адам и Ева в день сотворения. Дрожащие, как застигнутые непогодой дети. Она изгибалась навстречу его яростному натиску и заливалась своим серебристым смехом, и стонала от каждого его рывка. Изящные пальцы её хватались за его плечи, как будто она тонула в штормовом море. И в глазах её светилось немыслимое счастье. Он наполнял её собой без остатка и каждое их движение, каждый вздох были так естественны и гармоничны, так совершенны были в своей любви их тела, такая бездонная любовь жила в их глазах, что Этьен был не в состоянии отвести глаз. Их грех был страшен и прекрасен.

Но потрясение сменилось ужасом, а затем сметающей всё на своём пути, выжигающей дотла все чувства ненавистью. Богиня

оказалась суккубом. Под одеждами святой скрывалась шлюха и лгунья. Та, которую он боготворил, ради которой готов был отдать жизнь, совершить любое преступление, отважиться на самый страшный грех и вечное проклятие, обманула его. Использовала в каких-то своих, одному сатане ведомых, целях. Она посмеялась над ним. Каждое её слово было отравленной стрелой, её поцелуи были пропитаны трупным ядом, а ласки оказались страшнее объятий змеи. Она толкнула его в бездну смертных грехов, а сама прошла мимо, заманивая в свои сети другие души и также предавая их во власть дьявола. Её сказочная красота была творением нечистых, тёмных сил, орудием, созданным для того, чтобы соблазнять, обманывать и губить. Чудовище с обликом божества, вот кем была юная графиня де Ренель.

— Будь ты проклята, ведьма! Да настигнет тебя кара небесная, дьяволица, нечестивое отродье Лилит. Будьте вы оба прокляты! — прошипел одними губами потрясённый до глубины души юноша и отпрянул прочь от дверей, словно пламя ада раскалило их докрасна.

Но двое влюблённых, для которых ничего больше не существовало в мире, кроме их любви, которая, выплеснувшись, наконец, через края, затопила собой всю вселенную, даже не заметили его. Ни его почти осязаемая ненависть, ни глухое проклятие, произнесённое почти шёпотом, ибо весь голос иезуита переплавился в боль, ни его взгляд, которым он пытался испепелить их сплетённые в объятье тела, их не коснулись. Призрак Этьена растворился в гулких коридорах дворца Бюсси.

Ночью они так и не смогли сомкнуть глаз. Даже когда сил на любовь уже не оставалось, они просто лежали, тесно прижавшись друг к другу, и руки их изучали каждую клеточку кожи, каждый волосок, каждую трещинку на губах, каждую складочку на теле. Они не говорили ни слова: все слова были сейчас лишними и могли только спугнуть нечаянное счастье, разрушить тонкую прелесть этой ночи. Слова могли напомнить о преступности их любви, о страшном грехе, совершённом ими. Сейчас они просто лежали, обнявшись, не сводя друг с друга счастливых глаз. Их дыхание сливалось в одно, одновременно опускались и поднимались их ресницы. Они оба были созданы только друг для друга и ни для кого больше. Их губы, тела и души сходились изгиб в изгиб, как две половинки одного неба, два осколка одного зеркала. За это совершенное единение плоти и души можно было заплатить самую страшную цену. Счастье, обрушившееся на них так внезапно и с таким грохотом, искупало сейчас любой грех.

Какое дело было этим двоим до законов Божьих и человеческих! В этом мире им нужно было только одно: чтобы эта ночь никогда не кончалась. Когда-то родные и любимые лица остались далеко в прошлом, голоса друзей и любовников растворились и исчезли напрочь из памяти. Они забыли даже собственные имена. На всей земле существовала сейчас только их Любовь и она диктовала свои законы и правила.

По-весеннему рано поднявшееся солнце ласково и насмешливо будило Город. Рассыпалось золотой пылью на шпилях соборов, озорными искрами блестело на замерших флюгерах, любовалось своим отражением в сонных водах величавой реки, заигрывало с разноцветными витражами церквей и дворцов, брезгливо касалось немытых окон и раскисших дорог. Город просыпался и постепенно, сначала медленно: где стукнут ставни, где прокричит шальной петух, где шумно выплеснут из окна содержимое ночного горшка, — потом беспорядочно, с гвалтом и суматохой, со стуком копыт и грохотом колёс, криками уличных торговцев и звонким смехом прачек и белошвеек. Запахи и звуки наполняли утренний Город, как рачительная хозяйка наполняет корзину для покупок. С глухим стуком открывались двери и лотки в торговых рядах, с шорохом и шуршанием разворачивались рулоны тканей, откуда-то уже лилась мелодия бродячих музыкантов и жалобная песенка сироты-побирушки. Поднимался тяжёлый, пропахший щелочью и дешёвым мылом пар от прачечных и вкусный манящий запах горячего хлеба из пекарен, вонь со стороны кожевенных мастерских сбивала с ног и дурманили легкомысленные ароматы парфюмерных лавок с мостов Менял и святого Михаила.

Протяжные, звонкие крики уличных торговцев разбудили Регину. Она лениво потянулась и, спросонок медленно осознавая, что покоится в чьих-то ласкающих руках, открыла глаза. И сверкающее ослепительной бриллиантовой россыпью и звенящее тысячи птичьих трелей СЧАСТЬЕ обрушилось на неё, как июльский ливень на иссушенную засухой землю. Прошлая ночь была не сном. Всё было наяву. И она впервые проснулась рядом с Луи. И первым ощущением после сна было тепло его рук, первым, что она увидела, были его влюблённые глаза. Его бархатный, густой голос окутал её пушистым покрывалом и говорил этот голос слова любви.