Регина
Шрифт:
— Нет никакой интриги, — выделяя каждое слово, отчеканила твёрдым голосом Регина, — это всё бред твоего больного воображения.
— Ну хватит! Довольно делать из меня дурака! Отдай мне письма.
— Нет никаких писем. Если ты ничего не смог найти, почему ты решил, что люди канцлера что-то найдут? И почему ты упорно не веришь тому, что искать просто-напросто НЕЧЕГО!
— Регина! Я переверну весь дом, расколочу все твои шкатулки и на нитки разберу все твои наряды, но найду доказательства заговора.
— О! Да в вас, Ваше
— Ты можешь говорить, что угодно, но я не позволю, чтобы в моём доме плели свои интриги Гизы и их приспешники.
— Ах, в твоём доме! Как я могла забыть! Я не имею права ни принимать своих гостей в этих стенах, ни писать письма в предоставленных мне апартаментах на предоставленной мне бумаге. Конечно, я ведь здесь не хозяйка. Я не властвую над собой. У меня нет и не было никогда ничего своего, даже и мыслей, и чувств, и желаний своих быть не должно!
— Ну, видимо, по этой причине ты и собралась стать хозяйкой всей Франции и властвовать надо всеми.
— А почему бы и нет? Стать законной супругой французского короля, по-моему, гораздо благороднее и более соответствует имени Клермонов, чем быть всего-навсего любовником королевы шлюх Маргариты Наваррской! Вот мне интересно, на большее у тебя не хватило ума, храбрости или честолюбия? Ха, и этот человек ещё взялся учить меня жизни!
— Если бы ты могла сейчас слышать себя со стороны, ты бы пришла в ужас!
— Какого чёрта, в конце концов! По какому праву ты диктуешь мне, как жить и что делать, с кем дружить и о чём мечтать?
— Регина, мне что, на колени перед тобой встать и слёзно умолять тебя не совать нос в змеиное логово Медичи и не играть на стороне Гизов? Если потребуется, я встану на колени, я буду умолять тебя, я буду унижаться, пока ты не поймёшь, что всё это я делаю ради тебя самой! Регина, зачем тебе всё это?
— А зачем ты связался с Маргаритой Валуа? Зачем ты постоянно дерёшься на дуэлях? Зачем непрестанно настраиваешь против себя короля и старую королеву-мать?
— Не спорю, я не лучший пример для подражания. Но примерять на свою голову корону Франции — это уже выходит за пределы здравого смысла.
— Не лезь в мою жизнь! Ты делаешь всё, что тебе заблагорассудиться, не спрашивая ничьего совета и нимало не интересуясь, что я обо всём этом думаю. Тебя десять лет не волновала моя персона, а сейчас ты вдруг начал изображать из себя заботливого брата и ответственного опекуна. Если я не хозяйка сама себе и лишь гостья в этом доме, то, может, мне лучше вообще переехать к Гизам и хотя бы там ты оставишь меня в покое?
Луи отшатнулся назад и скривил губы в холодной, горькой усмешке:
— Ну зачем же? Уж если я помешал твоим грандиозным замыслам, то, может, лучше мне покинуть этот дом? Что ж, дорогая моя сестра, будь по-твоему. Я оставлю тебя и не буду больше докучать своей опекой. Ты значительно сократила сцену трепетного расставания и предоставила
Он отодвинул её с дороги и взялся за дверную ручку. Регина, даже сквозь пелену слепой ярости осознавшая, что он уезжает, вскрикнула и вцепилась изо всех в его одежды:
— Расставания? Отъезда? Куда ты уезжаешь? Куда?!
— Во Фландрию, — спокойно обронил Луи, безуспешно пытаясь освободить колет из судорожно сжатых женских пальцев.
— Но там война!
— Если ты немного отвлечёшься от придворных интриг, то сможешь вспомнить, что твой брат всё-таки состоит в чине полковника. И во время военных действий обязан находиться на поле сражения.
— Нет!
От этого душераздирающего, дикого крика у Луи сердце похолодело. Со времён Варфоломеевской ночи он не слышал такого страха в женском голосе. Тем более, в голосе сестры.
Забыв всё, что только что наговорила ему, все разговоры с Екатериной-Марией, все обещания, данные Генриху Наваррскому и герцогу Анжуйскому, забыв всё на свете, Регина упала на колени, цепляясь дрожащими руками за одежду брата и не сдерживая рыданий:
— Нет! Не уезжай! Только не во Фландрию! Неужели во Франции нет других полковников? Почему ты? Я умоляю тебя, я заклинаю всем, что есть святого в этом мире, не уезжай! Прошу тебя, не езди на эту дурацкую войну. Все и так знают, что ты храбрый, что ты лучший воин, никому уже ничего не надо доказывать! Я буду хорошей, я буду послушной, какой захочешь буду, только не уезжай на войну! Я отдам тебе все письма, я никуда ни во что не буду влезать, я перестану общаться с Гизами и буду во всём тебе покорной, ты можешь делать всё, что угодно, но только не надо никакой войны! Луи!
— Минуту назад я готов был встать перед тобой на колени ради того только, чтобы ты услышала меня и одумалась. Но ты продолжала лгать, глядя мне в глаза. И если тебя может остановить только угроза моей жизни, значит, мне придётся поставить её на кон. Может, пока я буду воевать, ты найдёшь время подумать и решить, чего хочешь ты от жизни. И от меня.
— Луи, прости меня, пожалуйста! Во имя неба, во имя господа бога, прости меня!
— Ну вот. Первый раз я услышал из твоих уст хоть что-то, напоминающее молитву, — усмехнулся Луи.
Эта женщина причинила ему за несколько кратких месяцев столько боли, сколько не смогли причинить все его бывшие любовницы и возлюбленные вместе взятые за всю его бурную жизнь. И этой своей слабости, этой незащищённости перед ней Луи не мог сейчас ей простить. И в ответ безжалостно бичевал её открытое, истекающее кровью сердце.
— Встаньте, графиня. Такую сцену может позволить себе дочка ростовщика или провинциальная, набитая романтическими бреднями девица, но никак не женщина из рода де Клермон. Прекратите цепляться за меня и извольте вести себя подобающим образом. Иначе на ваши крики скоро сбежится вся прислуга.