Река моя колыбельная...

Мансуров Булат Багаутдинович

За громадным столом, составленным из ящиков, досок, бочек, стояли и сидели люди: каждый со своей пайкой хлеба, кружкой, миской и ложкой. Из мисок парила уха, но никто из взрослых к ней не прикасался. Затаив дыхание, люди смотрели на серый от пыли раструб репродуктора, торчавший на столбе. Из репродуктора величественно и широко возглашал Левитан:

— Сыновья Казахстана! Наши дети, мужья и братья! Пусть каждый из вас прочтет это письмо с тем чувством, с каким он читает письмо из родного дома. Пусть каждый прочтет

его не только глазами, но и сердцем, потому что писал его весь наш народ.

Старик задумчиво покачал головой. Пожилые люди, сидевшие рядом с ним, также согласно покачали головами…

— И всюду, где вы, не щадя жизни, сражаетесь за Родину, пусть для вас воспоминанием о родном Казахстане прозвучат слова этого письма…

Громогласно вещал Левитан над примолкшей соляной пристанью.

— Сыновья Казахстана! Из седой дали времен звучат голоса знаменитых батыров. Они зовут нас к мужеству и победам. Пятьсот лет назад враги ворвались в наши степи, и трусы уже крикнули единственное подлое слово, которое знает трус: «Бежим!». Но пятнадцатилетний мальчик Карасай, сын Орака, дал жестокий урок трусам.

Все ребятишки разом перестали хлебать уху и навострили уши.

— Карасай им ответил: «Родила для того меня мать, чтоб со славой я дух испустил, чтоб умел за народ постоять, чтоб и мертвый врагов победил.» И Карасай повел сородичей на врага с единственной мыслью о победе.

Мухтар и Амир поглядывали на грудь танкиста, сверкавшую медалями и Красной Звездой. Голос Левитана набирал силу и раскатисто гремел над пристанью.

— Уже недалек великий день Победы! Для воина смерти нет! Мы должны победить, и мы победим! Да здравствует великая нерушимая дружба народов нашей страны!

— Ура-а-а-а! — взорвалось над рекой, и сквозь этот многоголосый взрыв прорезался визгливый лихой голосок:

— Го-о-орько-о-о!

Жених и невеста, охваченные радостным смущением, робко повернулись друг к другу.

Мальчики с застывшими улыбками испуганно таращили на них глаза.

— Поцелует? — шепотом и со страхом спросил один из них.

— Не поцелует! — твердо ответил другой.

Дети стыдливо отвернулись — жених и невеста целовались.

…Всю ночь пели, плясали, смеялись люди, истосковавшиеся по общению друг с другом не в горе, а в празднике.

На соляных и сульфатных озерах блуждали лучи прожекторов, гудели комбайны, гудели паровозы, ведя за собой вагонетки, груженные сульфатом и солью. Никто не спал — ни те, кто работал в ночную смену, ни те, кто отдыхал после дневной.

Возбужденные Амир и Мухтар тоже не спали. Они лежали на мешках с солью, составленных на борту каика, и смотрели на мерцавший свет костров на берегу.

Где-то недалеко под скорбные звуки домры сильный гортанный голос пел песню народного акына Турсунбая Аралбаева:

В ауле Терен-Озек, На берегу Сыр-Дарьи, Спокойно жил человек, Работал

до поздней зари. И вот звучит по радио весть, Народ всполошился весь: «Фашисты затеяли бой С нашей мирной страной.» Злоба клокочет в груди, Гнев затуманил глаза. «Смерть их ждет впереди, — Так я народу сказал. — Вместе со всею страной Я ухожу на бой.»

— Вот приплывем на рудник, — жарким шепотом сказал Амир, — и рванем оттуда на фронт. Говорят, там проходят поезда с грузом на фронт… Знаешь, что я хочу? Поклянись, что никому не скажешь.

— Ну…

— Клянись!

— Ну. клянусь.

— Я хочу отомстить за отца, — прошептал Амир и с пылом добавил: — Я хочу быть, как Карасай! А ты?

Из шатра вышла девочка. Смутившись, что невольно подслушала разговор, виновато глянула на Амира и поспешно ушла на «голову» каика.

Переглянувшись, ребята стали нестройно насвистывать.

Рано утром, словно бы преображенные, отдохнувшие душой, люди с новыми силами принимались за тяжелую работу. Вагонетки с надписью «Все для фронта» быстро катили от соляных озер к мельницам, а от мельниц — к пристани.

Старик принимал у почтальона треугольники писем и передавал их девочке. Взяв «похоронку», старик долго разглядывал ее, сказал со вздохом:

— Да-а… Куляш-апа. Мужа и сына убили, а теперь вот… дочь. Амина…

Почтальон протянул солдатский вещмешок, исписанный химическим карандашом и заляпанный сургучным крошевом.

— Это бойцы прислали ее вещи… Вот опись. Можете проверить.

Старик промолчал, потом передал вещмешок девочке. Та боязливо приняла его и поставила туда, где стояли посылочные ящики и мешки.

…Сильно перегруженный каик осел так, что волны допрыгивали до самых фашин — возвышения ив прутьев джингиря на бортах. Мешки с солью громоздились на баркасе, оставляя узкий проход от кормы к шатру и немного места у очага. Буксирный катер, надсадно. тарахтя, тащил за собой каик, выводя сто из затона соляной пристани на фарватер реки.

За каиком стелились но воде плоты силанного леса — плот-матка и два сплотка.

На корме рядом со стариком сидел пожилой речник с загоревшим под цвет табака лицом.

— Ты зачем бакенщика погубил? — холодно спросил старик.

Речник, потупившись, забормотал:

— Хотел скорее фарватер установить. Все кричат, груз ждут, а баржи стоят… Как будто я во всем, виноват.»

— Кто в это время бакены ставит? Даже Канеке не пойдет, а ты мальчишку послал. Ты что, реки не знаешь?

— А кто ее знает? Не река, а шайтан! — выругался речник.

Взревел буксирный катер.

— Вот, не шайтан, да?! — снова ругнулся речник. — Опять сели-запели. Не река, а болото.