Река убиенных
Шрифт:
— Почему прямо ночью?
— Видел бы ты, что там, в городе, делается. Отходят наши. Все отходят. Получен приказ тот берег оставить. Помянешь мое слово, лейтенант: завтра мы тоже окажемся в окружении. Довоевались, гроб ему с вензелями.
— Ну, допустим еще не «довоевались». Это только разминка.
— Считаешь, что здесь, на этом берегу, остановим?
— На этом берегу — еще нет.
— Но ведь все-таки водный рубеж.
— Не подготовили мы его к настоящей обороне, этот наш водный рубеж. И потом, основные силы противника прорвались южнее и севернее нас.
— Во как ты широко охватил! — уважительно заметил Дзюбач. — По-настоящему, по-суворовски.
— Задержать — да, задержим. На сутки-двое. Но остановить, судя по всему, что здесь происходит, уже не сможем.
— Значит, прикидываешь своим командирским умом, это еще не та река? — переспросил старшина, тяжело вздохнув и скручивая такую самокрутку, из которой в пору стрелять, как из самопала. — Где же тогда остановим? На Буге? Под Киевом, на Днепре? На Волге, на Урале?
— Сидя в этом доте, ответа не найдешь, — спокойно сказал Громов. — И потом, наше дело солдатское. Пока есть приказ, будем сражаться. А рассуждать обо всем, что видим сейчас, приличнее будет после войны. Так надежнее.
— Да оно и до… не мешало бы. А то, как я погляжу, не очень-то мы и подготовились к тому, что сейчас происходит. Уже не только от немцев, но и от румын отступаем. Вон, беженцев из Молдавии встретил. Так говорят, что Кишинев уже вроде бы королевский.
— Так уж и королевский!
— Окопники говорят. Эти врать не станут.
— Разве что окопники.
— Там все без пропаганды. Что видят, о том и говорят.
— Идите отдыхать, старшина.
— Какое там отдыхать?
В ту же минуту послышался вой снаряда. Старшина присел. Громов даже не пригнулся. Не от бесстрашия — от внутреннего протеста против всей той правды, которую выдал ему только что старшина. Снаряд упал чуть выше, на равнине, но воздушная волна настигла их, и Громову показалось, что здесь, у него под ногами, земля чуть-чуть содрогнулась.
— Побудку, как видится, обещают раннюю.
— Это больше похоже на отбой, — заметил старшина, отряхиваясь. — Вечный, аллилуйный.
45
Дзюбач вошел в дот, а Громов продолжал стоять и задумчиво глядеть на реку. Обстрел все еще продолжался.
Всего Громов насчитал десять выстрелов. И снова тишина. Кажется, он начинал понимать тактику вражеских дальнобойщиков. Они поочередно выпускают по несколько снарядов то по одному, то по другому участку, зная, что, куда бы ни стреляли, все равно держат в напряжении и морально изматывают всю эту часть укрепрайона.
«Немного терпения, лейтенант, — сказал он себе, снова поглядывая на окровавленную каску луны, теперь уже полузахороненную в кроваво-черной туче, — и тебе представится полная возможность проверить себя на прочность. Плохо, конечно, что начинать приходится с этого чертового дота, где ни маневра не используешь, ни хитрости не применишь. А первый же бой — уже почти в окружении, уже в мышеловке.
С этим величественно успокоительным, по-настоящему понятным только офицеру «так приказано», Андрей и вернулся к себе, на командный пункт дота.
— Как тут, все тихо? — спросил он Кожухаря.
— Тихо-то оно тихо, да только штаб никогда не дремлет.
— Дремлет, Кожухарь, дремлет.
В ту же минуту, как бы оспаривая его слова, зазуммерил телефон.
— Кожухар на дрот [28] . Так точно. Здесь он, готовит дот к бою. Вас просят, — протянул ему трубку связист.
— Сто двадцатый? — спросил кто-то звонким, почти мальчишечьим голоском.
— Так точно.
— «Беркут»?
— Так точно. Кто на проводе?
28
На дроті — на проводе (укр.).
— Это тебя сто девятнадцатый беспокоит. Комендант. Считай, познакомились.
«Нет, чтобы предупредить, что не из штаба, — скосил взгляд на своего телефониста Громов. — “Кожухар на дрот”!»
— Считай, — молвил вслух.
— Слушай, пришли кого-нибудь из своих, пусть заберут твою красавицу.
— Не понял, комендант.
— Санинструктор твоя… у меня ночует. В доте. Теперь понял?
— Как она у тебя оказалась? — жестко и подозрительно поинтересовался Громов.
— С подружкой, моим санинструктором, прибилась на ночь глядя, я ее дальше не пустил. Опасно. Еще украдут по дороге.
— Спасибо за заботу. Утром кого-нибудь из бойцов пришлю. Кстати, как ее зовут?
— Мария Кристич. Почти как Мария Стюарт. И должен сказать, что она и сама по себе королева.
— Лучше бы ей быть королевой от медицины.
— Брось, не ханжи. При чем тут медицина? Она сама по себе и из себя… Предлагаю обмен. Даю своего санинструктора плюс двадцать доз наркомовских?
— Как тебя зовут, комендант? Представься.
— Младший лейтенант Томенко.
— Лейтенант Громов. Так вот, «меняло», мою королеву накормить и проследить, чтобы никто словом не обидел. Иначе мои ребята разнесут твою бетонную гробницу вдребезги.
— Вот теперь ты мыслишь правильно, лейтенант. На твоем месте я бы тоже не согласился. Как-никак Мария Стюарт… Повезло тебе. Завидую. Как там у тебя?
— По-фронтовому. Что-то в твоих краях шумновато.
— Мост рядом. Тут всегда шумно. На правобережье фашист прет вовсю. У меня возле дота настоящий лазарет, а заодно и перевалочный пункт. Это вы там, тыловики…
— Не завидуй, младш'oй, не завидуй, — решил перейти на тон, который предложил сам комендант 119-го. — Скоро здесь везде будет пекло. Знаешь, утром я к тебе, наверное, сам наведаюсь.
— Занервничал?! — ехидно спросил Томенко. — Решил Марию лично принять, как бы гонец твой по дороге не «распропагандировал».
— К местности хочу присмотреться, — суховато осадил его Громов. — Не исключено, что придется поддерживать огнем.