Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи

Исикава Масадзи

«Я хочу домой!» – продолжала кричать Масако, заливаясь слезами. Я был удивлен не на шутку, когда отец взял дочь на руки и попытался успокоить. Никогда раньше я не видел проявлений отцовской нежности с его стороны. Он пытался что-то тихо втолковать ей, успокаивая ее, пока мы следовали за провожатым из местных, который повел нас показать нам наше будущее жилище. Повсюду стояли покрытые снегом лачуги с соломенными крышами. Они, наверное, могли показаться живописными кому-то. Но не нам. Вокруг была заснеженная пустыня.

Дом, который нам выделили, раньше служил какой-то партийной конторой. Это было единственное здание в деревне

с черепичной крышей. Наш проводник впал в какой-то истеричный восторг, тыча пальцем в эту крышу. По его словам, нам выпала «большая честь жить в таком доме». Я посмотрел на это строение во всем его сомнительном великолепии, на его растрескавшиеся стены. И вновь задал себе вопрос: а верил ли он сам тому, что говорил? Если верил, то я искренне ему посочувствовал бы. Мешало только одно: в этой жалкой халупе предстояло жить всем нам и мне в том числе.

У дверей нас поджидала женщина воинственного вида. Заговорила она с нами резко, агрессивно – и этот тон стал таким привычным для нас за последующие годы. Позже я узнал, что она была председателем местного отделения Демократического женского союза. Эта особа притащила встретить нас кое-кого из наших будущих соседей – те дожидались нас в доме. Едва мы переступили порог, как она разразилась речью.

«Этих людей травили в Японии, но благодаря заботе и доброте Великого Маршала Ким Ир Сена они смогли возвратиться на свою родину!»

От меня не укрылось, что наши будущие соседи, глазея на нас, едва прислушивались к этому словоизвержению. Они буквально поедали глазами наши часы, велосипеды и другие, судя по всему, невиданные здесь вещи. Председательша обратилась ко мне. «Я отведу тебя в школу завтра, так что будь готов!» – сообщила она. С этими словами она и соседи вышли из дома.

Электричество здесь было, но лампочки едва теплились слабым, тлеющим светом. Тогда я еще не понимал, что такое пониженное напряжение. Я поискал признаки газоснабжения, но не нашел. Здесь не было даже водопровода. Я посмотрел в окно. И ярдах в тридцати увидел на улице колодец. Простой колодец.

Моя мать была в шоке. Она, как и я, просто не могла поверить глазам.

– Как же мы все-таки будем здесь жить?

Вопрос ее эхом отдался в холодном помещении. Я чувствовал себя ошеломленным, расстроенным, опустошенным. Я не мог ни думать, ни чувствовать. После долгой поездки я просто улегся на циновку и попытался уснуть. Спал я беспокойно, все время вертелся и проснулся разбитым и подавленным.

На следующее утро верная своему обещанию председательша Женсоюза пришла за мной забрать меня в мою первую в Северной Корее школу. Она появилась вместе со своей дочерью, которая напыщенно заявила, что она «председатель школьной ячейки Сонёндан – Союза детей Кореи». Хотя тогда еще я по-корейски говорил плохо, я все же понял, что она имела в виду. И просто сказал: «Доброе утро», а потом пошел вместе с ними. Никаких фотографий «Первый школьный день» для семейного архива, ясное дело, не предусматривалось.

Войдя, я увидел около сотни человек учеников и учителей – все в одном помещении. Я приветствовал их на своем ломаном корейском.

– Спасибо за то, что пригласили меня.

– Японский выродок! – пробормотал кто-то.

И тут уже все стали шептать ту же фразу.

– Японский выродок!

Я обмер. И покраснел как рак от стыда и злости.

Как мне в тот момент хотелось провалиться сквозь землю.

Ученики тыкали пальцами на мою пластмассовую обувь и другие вещи, которые им явно не понравились.

– Посмотрите-ка на его ранец!

– Часы нацепил!

– Японский выродок!

Тут я увидел, что ни у кого из них школьных ранцев нет, просто обернутые в кусок ткани учебники. И решил тоже отказаться от ранца.

После этого приветствия я посмотрел пьесу. В ней приняли участие примерно двадцать учеников. Это была жуткая, примитивная пропаганда. По сюжету пьесы я вел тяжкую жизнь в Японии, но благодаря заботливым усилиям Трудовой партии Кореи и старого доброго «Чхонрёна», я смог «вернуться» на родину. Когда это было закончено, все стали восторженно аплодировать. Я тоже аплодировал. Исключительно из вежливости.

В школе все было очень непросто, и не из-за учебы, а по причине незнания языка. Я, скорее, догадывался, чем понимал, что говорят. Меня и окрестили «японским ублюдком», потому что я не мог нормально говорить по-корейски. Задним числом я понял, что даже и ответить не мог на оскорбления.

По пути домой из школы однажды стал свидетелем драки одноклассников. Я не мог стоять и смотреть, как несколько человек избивали одного, и решил ввязаться. Хотя я был довольно мелким, но никого и ничего не боялся, да и злости мне было не занимать благодаря генам моего родителя. Сказывалась и жесткая школа, которую я прошел в Иокогаме. К своему удивлению, я отправил обидчика в нокаут. И тут какой-то мужчина в форме схватил меня за шиворот. Прошипев непременного «японского выродка!», он стал избивать меня. И бил до тех пор, пока не разбил мне рот в кровь. Когда я в забрызганной кровью одежде пришел домой, мать стала спрашивать, что случилось, но я не хотел, чтобы она лишний раз волновалась, и просто сказал, что мы подрались в школе. Меньше всего мне хотелось расстраивать ее. Она и так жила в постоянном страхе, потому что председательша Женсоюза строго-настрого запретила ей изъясняться по-японски.

А вот отец, как ни странно, был доволен нашей новой жизнью. Мать он не бил. Он начал работать сельскохозяйственным рабочим в кооперативе. В Северной Корее никаких частных ферм не было, только кооперативы с бригадами. А еще он вступил в Союз работников сельского хозяйства (это было обязательно) и теперь должен был присутствовать на обязательных занятиях по изучению трудов Ким Ир Сена и политики Трудовой партии Кореи, которые проводились два раза в неделю.

Все в Северной Корее должны были вступить в организацию, так или иначе связанную с ТПК. Эти группы и союзы ничего не производили. Их единственная цель состояла в том, чтобы промывать участникам мозги, чтобы обрабатывать их идеологически. Все были обязаны верно понимать заветы Ким Ир Сена и досконально разбираться в партийной политике.

Огромная разница между промышленными и сельскохозяйственными рабочими состояла в том, что сельскохозяйственные рабочие не имели возможности зарабатывать живые деньги. Они получали немного денег, конечно, но основной формой оплаты труда была натуральная – осенью им выделяли часть урожая из расчета на трудодни. Учет велся в человеко-часах. Каждый день работа каждого оценивалась. Если твой объем работы считался «стандартным», тебе записывали один трудодень. Если же работа считалась «тяжелой» – целых два.