Река
Шрифт:
Я подхожу к проигрывателю. Ставлю «I Think I Understand».
Сельма слушает, глядя на ели. Я вижу ее профиль. У меня возникает к ней теплое чувство. Она выглядит усталой. Встревоженной. Мне нравится, как она относится к Марианне. Я благодарен ей за то, что она уважает наши отношения. Вот уж не думал, что так будет. Я чувствую, что теперь я перед ней в ответе и должен хорошо сыграть свой концерт. Хватит с нее разочарований.
Песня закончилась.
— Красиво. Но просто, — говорит она.
— Эта музыка много для меня значит. Особенно когда здесь нет Марианне.
— Я понимаю. Но эта музыка не имеет никакого отношения
— Имеет. И гораздо больше, чем ты думаешь.
— Мне это трудно понять, — говорит Сельма. — У этой музыки нет амбиций, она только создает настроение. Бетховен, напротив, хочет разгадать тайну жизни. Это все равно что сравнивать «Братьев Карамазовых» с дешевым любовным романом. Давай больше не тратить времени на разговоры об этом.
Сегодня мы работаем над Бетховеном. Сельма Люнге слушает, как я играю опус 110 на Анином рояле. Она просит меня сыграть всю сонату целиком, как на концерте. Сидит на диванчике Ле Корбюзье и слушает.
Я замечаю, и замечал в последние недели, что эта музыка как нельзя лучше подходит мне в эти дни. Что она имеет точки соприкосновения с моими чувствами. Фрагментарность соединена в ней с глубокой серьезностью. Расплывчатость — со сжатостью и даже с итогом.
Но мне тяжело сосредоточиться. И у меня есть тенденция к излишней сентиментальности в красивых частях. Именно в динамичности проявилось мастерство Бетховена в этих последних сонатах. Неожиданная задумчивость. Неожиданная красота и покой. Я также могу замечтаться, вспомнить Аню, а через секунду уже ощутить глубочайшую серьезность жизни, испытать почти экзистенциальное отчаяние.
— Хорошо, — говорит Сельма Люнге. — Но ты еще не все до конца контролируешь. Следи за тем, чтобы не играть слишком быстро в быстрых пассажах. Помни, это не Шопен. Может, ты в последнее время слишком много играл Шопена. Здесь очень важен выбор темпа. Темп определяет почти все. Это как сама жизнь. Ты либо живешь в бешеном темпе, когда все происходит очень быстро и у тебя ни на что не хватает времени, либо выбираешь более медленный темп, чтобы успеть оглядеться, иметь время на раздумья. Бетховен только в исключительных случаях предпочитал быстрый темп. Все его части аллегро можно играть гораздо медленнее, чем это обозначено. Это завораживает. Сыграй мне еще раз фугу. И не спеши на этот раз.
Я играю для нее фугу. Играю медленнее, чем раньше. Это урок. Рабочая встреча. Все чувства исчезают. Она — профессиональный педагог. Я — послушный ученик. Мы забываем о том неприятном, что случилось. Думаем только о музыке. Бетховен. Опус 110. Его предпоследняя соната для фортепиано.
Рождество в доме Скууга
Марианне приезжает домой в сопровождении медицинской сестры. Машина довозит ее до двери. Я не видел ее несколько недель и поражен, как плохо она выглядит по сравнению с прошлым разом. Бледная, усталая. Болезненное напряжение в глазах. Она едва держится на ногах. Я думал, что все будет наоборот, что лечение вернет ей силы.
Марианне видит ужас, отразившийся на моем лице.
— Я знаю, что плохо выгляжу, — говорит она и закуривает самокрутку. — Но это последствия лечения. Врачи должны докопаться до самого дна и понять, что там. Я имею в виду боль. Когда я пройду через это, я смогу улыбаться, как Мэрилин Монро. Ты не веришь?
— Я верю всему, что ты говоришь.
Я
— Звонила твоя мать, — говорю я. — Она и твоя сестра, вся семья очень хотят тебя видеть.
— Для этого я слишком слаба, — говорит она, сидя без сил на кресле «Барселона». Позвони им, пожалуйста, и скажи, что мне нужен покой. Рождество для них по-прежнему большой праздник. Они так и не поднялись выше этого. В настоящее время я не в силах думать о младенце Христе.
— Я позвоню твоей матери, — обещаю я.
Марианне, измученная, сидит на диванчике Ле Корбюзье и смотрит на елку. Ни ансамбль Ле Корбюзье, ни кресла «Барселона» не созданы для горя или отчаяния. Они созданы для спекулянтов недвижимостью, директоров банков, режиссеров и дизайнеров — людей, которые не знают, как выглядит голова, половина которой снесена одним выстрелом. Она сидит на узком обитом черной кожей диванчике и даже не радуется музыке, которую я для нее ставлю. «Рождественскую кантату» Онеггера. «Рождественские песни» Бриттена. «Рождественскую ораторию» Сен-Санса. Свое состояние Марианне объясняет групповой терапией. Эта терапия отнимает слишком много сил. Она непривычна. Надо открывать себя перед чужими людьми. Но через это следует пройти, ведь она уже открыла себя в тот вечер у Сельмы и Турфинна Люнге. Она просит у меня прощения. Я отвечаю, что мне нечего ей прощать.
Я готовлю бараньи ребрышки, свиные отбивные, красную капусту, соус и все остальное. Но все это бессмысленно. Я слишком много времени отдаю кухне, а когда я уже накрыл на стол и мы сели есть под приглушенную музыку динамиков AR, Марианне просит меня выключить музыку. Она не переносит никаких звуков, говорит она. Есть она тоже не в состоянии. И почти ничего не ест. Даже не пьет вино. Только воду, маленькими глотками.
— Ты должен набраться терпения, — говорит она, смотря на стену. — Я знаю, что сейчас я для тебя не самое приятное общество. Но знай, независимо ни от чего, мне приятно быть дома.
Наступает вечер. Я вижу, что она зевает, ей хочется лечь.
— Ты ляжешь в своей комнате, — говорю я.
— Да, — соглашается она. — Наверное, сейчас это будет самым разумным. Анина кровать слишком маленькая. И мне нужен сон. Но в другой раз…
— В другой раз, — повторяю я. — Не думай об этом. — Я целую ее в лоб.
Потом провожаю в ванную. Я очень боюсь сказать ей что-нибудь не так. Прикоснуться к ней не так. Нарушить ее покой.
Странный и неприятный вечер для нас обоих. В девять вечера она уже в постели. Я сижу у нее на краю кровати, словно она маленькая девочка. И с удивлением думаю, что первый раз нахожусь у нее в спальне.
Но прежде, чем я ухожу, Марианне настоятельно просит меня не ложиться, послушать музыку и вообще делать все, что я захочу.
Я подчиняюсь. Сижу в гостиной. Допиваю красное вино, которое не выпила она.
Слушаю Брамса. Соната для фортепиано ля мажор. С Исааком Стерном.