Река

Бьёрнстад Кетиль

Выходит Аббадо, его встречают аплодисментами. Звучит музыка. Я думаю о случайностях жизни. О том, что я сижу здесь, в этом зале, ни жив ни мертв от страха. Что я никогда не попал бы сюда, если б не Марианне. Что если бы я оказался здесь до встречи с Марианне, я мог бы заговорить с молодой женщиной, сидящей рядом, по-видимому, моей ровесницей. Может быть, у нас даже возникли бы какие-то отношения. Может, все было бы просто. Может, у нас родился бы ребенок. И может, мне никогда не пришлось бы нести ее на спине.

Несколько недель я отдыхал с сильной и здоровой Марианне. Теперь

у меня такое чувство, будто мы снова вернулись в октябрь. Я пытаюсь представить себе, что Марианне делает или о чем думает в эту минуту. Бог знает, что ей придет в голову делать одной в номере отеля.

Я не могу усидеть на месте. В середине первой части, в одном из самых грубых и страшных отрывков, я встаю, шепотом извиняюсь перед молодой женщиной, сидящей рядом, и по среднему проходу иду назад к стоячим местам под испуганные взгляды некоторых зрителей. Кто он такой, что осмелился добровольно покинуть концерт Аббадо? Я даже не выгляжу больным. И все-таки у меня такое чувство, что я вот-вот потеряю сознание.

Я проталкиваюсь между стоящими людьми. Я испортил неповторимое музыкальное впечатление тысячам человек. Навсегда для всех присутствующих я останусь человеком, который плохо себя почувствовал во время концерта Аббадо. Плевать мне на них. Мне надо как можно скорее вернуться в отель. На воздухе я вздыхаю с облегчением. И бегу, запыхавшись, пока не останавливаюсь перед дверью нашего номера. Я стучу.

— Кто там? — спрашивают из-за двери.

— Это я!

Марианне открывает дверь, она бледна, но спокойна. Теперь уже трясет меня. Я плачу. Она распахивает мне объятия.

— Что с тобой, мальчик мой? Почему ты плачешь? Не надо плакать!

«Blue»

Я встречаю будни, словно после тяжелой травмы. Понимаю, что техника у меня сильно ухудшилась, что я слишком много пил, что меня бьет дрожь даже неделю спустя после возвращения домой.

Я совсем перестал пить, но замечаю, что Марианне пьет больше, чем раньше, как будто опьянение способно помочь ей успокоиться. Она так и говорит мне:

— Не бойся, что я столько пью. Это временное. К тому же ты должен думать сейчас не обо мне, а о себе. Занимайся побольше, мальчик мой. А я справлюсь.

Теперь она работает с полной нагрузкой. Возможно, вино заменяет ей все другие лекарства, я больше не вижу, чтобы она их принимала, а через пару недель у нее в глазах появляется странное выражение, но я молчу. И однажды майским вечером, когда уже расцвела сирень и фруктовые деревья, Марианне сама начинает разговор. Я занимаюсь, как обычно. Она тихонько подкрадывается ко мне сзади и осторожно гладит меня по плечу. Раньше она никогда не осмеливалась прерывать меня во время занятий. Но я даже рад этому перерыву.

— Ты заметил, что я перестала принимать лекарства? — спрашивает она и смотрит на меня нежным, странным взглядом, которого я никогда не забуду.

— Да. Но боялся спросить, почему.

— Сегодня я знаю, почему. — Она наклоняется надо мной и прижимается лбом к моему лбу, чтобы подчеркнуть нашу особую связь друг с другом. Раньше она никогда так не делала.

— Я

беременна, — говорит она.

Между нами как будто возникает какая-то тяжесть, какое-то пространство, в котором мы оба должны пребывать. Марианне боится, чтобы то великое, что нас ждет, не помешало мне заниматься. Чтобы появление ребенка не стало помехой моей карьере. Она родит не раньше января. Тогда она освободится от работы. На целый год. Это ее страшно радует.

Вечерами мы говорим о том, для чего едва находим слова.

— Ты рад? — спрашивает меня Марианне.

— Очень.

— Ты будешь замечательным отцом.

— Вместе с тобой.

— Я не могу быть отцом.

— Глупышка.

— Но прежде всего ты должен дебютировать.

Я занимаюсь, и, чем ближе июнь, тем чаще я посещаю Сельму Люнге. Она не знает ни того, что мы поженились, ни того, что мы ждем ребенка. Так лучше. Я чувствую, что Сельма Люнге нуждается в этих уроках больше, чем я. Не все, кого она пригласила, приедут на концерт и на семинар. Не приедет Булез. Не приедет Поллини. Других я почти не знаю. Но В. Гуде убеждает меня, что торжества и праздник состоятся независимо ни от чего.

Я занимаюсь с чувством, что скоро произойдет нечто значительное, что ребенок, который родится, может быть похож и на Марианне, и на Аню. Из-за этого я меньше нервничаю перед концертом. Держу все в себе. Мне следует быть осторожным, чтобы мое исполнение не стало скучным и неинтересным, чтобы, в конце концов, моя игра не стала механической.

Однажды Марианне приносит мне новую пластинку Джони Митчелл — «Blue». Она взволнована, как школьница.

— Смотри! — говорит она, даже подпрыгивая от нетерпения. — Десять новых песен!

В тот же вечер мы первый раз слушаем «All I Want». Слушаем «Му Old Man», «Little Green», «Carey» и «Blue». Слушаем «California», «This Flight Tonight» и «River».

Последняя песня особенно волнует Марианне. «Река», думаю я. Она материализуется в стольких формах. В версии Джони Митчелл — это не только мелодия. Это еще и текст. «Oh I wish I had a river, I could skate away on». [16]

Марианне вскакивает с дивана и подходит к проигрывателю.

16

«О, я хотел бы иметь реку, по которой я мог бы уплыть».

— Я не могу больше слушать, — бросает она.

Я не смею спросить, почему. Знаю только, что «А Case of You» и «The Last Time I Saw Richard» она еще не слышала.

С тех пор мы перестаем вместе слушать музыку. Она много работает, стараясь, чтобы перед концертом я подольше оставался дома один. По вечерам мы иногда сидим и болтаем, и я замечаю, что я тоже устал от музыки. Семь часов, что я провожу за роялем Ани, больше чем достаточно.

Подготовка к судному дню