Рекрут Великой армии (сборник)
Шрифт:
– Не может быть!
У старика затряслись руки. Тетя Гредель кричала, все более и более воодушевляясь:
– Неужели не настанет новой революции! Неужели еще долго будут править нами эти разбойники!
– Полно, полно, успокойтесь, – говорил старик, – ради бога, не кричите так громко. Жозеф, расскажи-ка толком, как все случилось.
Всхлипывая, я описал все, что произошло. Тетя Гредель стала снова советовать мне бежать.
– Вы даете ему дурной совет, – сказал старик. – Я не люблю войны ради славы, но теперь мы должны защищать нашу страну от неприятелей. На нас наступают русские,
– Я тоже не хочу скрываться в лесу, как воришка. Но в любом случае я сделаю все так, как захочет Катрин.
Катрин опустила голову и тихо сказала:
– Я не хочу, чтобы тебя называли дезертиром.
– Ну, так я пойду на войну, как все наши!
Глава VIII. Рaзлука
С этого дня я ничем уже не мог заняться. Я пробовал сосредоточиться на работе, но мои мысли были далеко от нее.
Потом я стал ходить к Катрин и проводил там целые дни. Мы с ней были очень печальны, но все-таки были рады видеть друг друга. Иногда Катрин пела, как бывало. Но прервав пение она вдруг начинала рыдать. Мы плакали оба, a тетя Гредель бранила войну и правительство.
Вечером, часов около восьми, я возвращался в город. Все трактиры были полны новобранцами и старыми солдатами, которые кутили вместе. Платили всегда новобранцы. A старики с красными носами, в грязных рубашках, покручивая усы, с торжественным видом рассказывали о своих походах и битвах.
Накричавшись и напившись до потери сознания, новобранцы засыпали, уткнувшись носом в стол. А старики еще долго пили и распевали:
– «Нас призывает слава!»
Так дело шло до 25 января. К этому времени в город пришли новобранцы из Италии. Одни из них – пьемонтцы – были толстые и упитанные, с остроконечными шляпами, в темно-зеленых шерстяных штанах и кирпичного цвета куртках. Они сидели около старого рынка и ели сыр. Другие, родом из Генуи, были худые и тонкие, со смуглыми лицами и черными печальными глазами. На площади их ежедневно учили маршировать.
Начальник рекрутов, капитан Видель, поселился в нашем доме. Как-то он зашел отдать часы в починку и, узнав, что я тоже новобранец, сказал:
– Не робей! Ko всему надо привыкнуть. Через пять-шесть месяцев воевать и маршировать будет для тебя все равно, что обедать и ужинать. Некоторые так привыкают стрелять в людей из пушек и ружей, что без этого занятия чувствуют себя совсем несчастными.
Такое утешение не очень-то приходилось мне по вкусу.
Я все не получал своего маршрута и уже начал подумывать, что меня, может быть, забыли.
Утром, 25 января, когда я собрался идти к Катрин, дядюшка Гульден обернулся ко мне со слезами на глазах и сказал:
– Послушай, Жозеф, я хотел, чтобы ты поспал спокойно последнюю ночь, и ничего тебе не говорил – вчера вечером приходил бригадир и принес походный лист для тебя. Ты должен отправляться с итальянцами и пятью-шестью новобранцами в Майнц.
У меня задрожали поджилки, и я должен был сесть. Старик вынул походный лист и прочел его. Там так и говорилось, что «Жозеф Берта причислен к шестому полку и должен явиться в Майнц 29 января».
После
– Итальянцы отправляются сегодня, около одиннадцати часов.
– Так, значит, я больше не увижу Катрин? – словно очнувшись от ужасного сна, вскричал я.
– Нет, увидишь! – отвечал старик дрожащим голосом. – Я известил тетю Гредель и Катрин, и они обе придут сюда попрощаться.
Видя, как он взволнован, я едва удержался, чтобы не разрыдаться.
– Тебе не о чем беспокоиться, – добавил дядюшка Мельхиор, – я все приготовил в дорогу. Ты был мне вместо сына, Жозеф. Я думал, что скоро мы заживем все вместе, с Катрин. Но Бог рассудил иначе…
Уткнув лицо в его колени, я тихо всхлипывал. Старик вынул из шкафа кожаный солдатский ранец и положил его на стол.
– Там все, что надо: две рубашки, два фланелевых жилета и прочее. Я заказал для тебя пару сапог, потому что нет ничего хуже интендантской обуви. A у тебя ноги и так не очень-то здоровые.
На улице слышались голоса итальянцев, готовившихся к отправке.
Этот шум и сумятица производили на меня странное впечатление. Я все еще никак не мог поверить, что мне придется сегодня же уйти. Но вот дверь открылась, и Катрин бросилась в мои объятия. Тетя Гредель начала снова говорить:
– Надо было тебе бежать в Швейцарию, как я советовала… Вот ты не хотел меня слушаться!
Катрин села рядом и обняла меня.
– Ты вернешься… – повторяла она, прижимаясь ко мне.
– Да, да… A ты будешь думать только обо мне одном?.. Ты не полюбишь другого?
– О, я всегда буду любить только тебя одного!
В городе уже грохотали барабаны. Мы все сидели подавленные, не говоря ни слова. Все барабанщики собрались теперь на площади. Дядюшка Гульден взял ранец за ремни и сказал серьезно:
– Жозеф, поцелуемся! Время отправляться.
Я встал весь бледный. Он надел мне ранец на спину. Катрин рыдала, закрыв лицо фартуком. Тетя Гредель глядела на меня, стиснув губы.
Барабанный бой стих.
– Сейчас начнется перекличка, – сказал дядюшка Гульден, целуя меня.
Неожиданно он разрыдался и, плача, называл меня своим сыном и все твердил слова утешенья.
Когда я целовал тетю Гредель, она обняла мою голову и сказала:
– Я всегда тебя любила, Жозеф… Ты был нашей отрадой! И вот приходится расставаться! Боже, какое горе!
Я не плакал. Катрин сидела, не шевелясь. Я подошел к ней и поцеловал ее в шею. Она не подняла головы. Я быстро пошел к двери, но она вдруг начала кричать раздирающим душу голосом:
– Жозеф! Жозеф!
Я обернулся. Мы обнялись. Несколько мгновений мы стояли так и плакали. Катрин едва держалась на ногах. Я усадил ее в кресло и выбежал из дома.
Я пробрался на площадь в толпу горожан и итальянцев. Все кричали и плакали, я ничего не видел и не слышал.
Около меня стояли Клипфель и Фюрст. Их родители, находившиеся поблизости, плакали, точно на похоронах. Около здания городской ратуши капитан Видель беседовал с двумя офицерами. Сержант делал перекличку. Он вызвал Зебеде, Фюрста, Клипфеля, Берта. Мы все по очереди отвечали: «Здесь!» Потом капитан скомандовал: «Шагом марш!», и мы попарно двинулись по улицам.