Рекрут Великой армии
Шрифт:
Тетя Гредель сообщила, что скоро будет отслужена торжественная заупокойная обедня в память казненного Людовика XVI и по этому поводу будет устроена процессия по городу.
— Мы все, Жозеф, Катрин и я, пойдем в самых передних рядах. Все скажут про нас: «они хорошие роялисты и люди благонамеренные»… Это подумает и священник, а священники теперь в силе; потом мы пойдем к священнику… он нас хорошо примет… напишет нам прошение. И уж поверьте мне, все тогда устроится!
Я подумал, что тетя Гредель права, и таким путем все может уладиться, но дядюшка Гульден резко возразил ей:
— Пусть роялисты проделывают все это.
— Я тоже не пойду, — сказал я.
Тетя Гредель вся покраснела от гнева:
— Ну, так мы одни пойдем с Катрин. Мне наплевать на разные ваши идеи!
Когда я провожал тетю Гредель на улицу, она сказала мне:
— Дядюшка Гульден — хороший человек, но он выжил из ума. Он никогда ничем не доволен. Я знаю, что он стоит за Республику, хотя и не осмеливается об этом говорить. Он все вспоминает былую Республику. Но ты не должен слушать всего, что он тебе болтает. Нам будет очень полезно участвовать в этой процессии. Мы пойдем с Катрин, ты оставайся дома. Я уверена, что три четверти жителей соберется на процессию, и она будет очень красивой. Вот увидишь…
Глава III. «Да здравствует Республика!»
Скоро, как и говорила тетя Гредель, действительно начались процессии, службы и проповеди. Так дело шло до самого возвращения Наполеона в 1815 году.
Я вспоминаю, как во времена Наполеона дядюшка Куафэ, Никола Рольфо и пять-шесть ветеранов заряжали пушку, чтобы произвести двадцать один выстрел, а чуть не весь Пфальцбург собирался на бастионах и глядел на красное пламя, дым и пыжи, летевшие в ров. Вечером была иллюминация, гремели петарды, стреляли из ружей, ребятишки кричали: «Да здравствует император!». Через несколько дней после этого пришло известие об убитых и новом наборе.
В царствование Людовика XVIII я видел триумфальные арки, крестьян, привозивших мох, дрова и ельник, женщин, выносивших из дома большие охапки с цветами, горожан, одалживавших для процессии свои канделябры и распятия и, наконец, торжественный крестный ход: священник и его помощники, хор детей, церковный сторож Кекли в красном стихаре и с развевающейся хоругвью в руках, новый мэр с крестом святого Людовика, комендант с треуголкой под мышкой, в большом парике и расшитом мундире, свечи, задуваемые ветром, девушки, женщины, тысячи крестьян в праздничной одежде, старушки и старики и т. д. Колокола звонят вовсю. Улицы увешаны зеленью, цветами, гирляндами, белыми флагами. Ярко светит солнце.
Эта история повторялась с 1814 до 1830 годы, исключая лишь Сто дней [20] . Описывать все эти процессии и торжества было бы слишком долго. Расскажу вам для примера лишь кое-что.
Как раз 19 мая 1814 года к нам приехали из Нанси пять проповедников и начали читать проповеди всю неделю с утра до вечера. В городе только и было разговоров, что о них. Девушки и женщины стали ходить на исповедь. Все снова вспомнили о церкви.
Снова пошли толки о необходимости искупить грехи за двадцать пять лет, вернуть дворянам их земли и т. д. Дядюшка Гульден, а за ним и я сидели дома и не ходили слушать проповедь. Но вот как-то вечером старик сказал мне:
20
Сто
— А что, Жозеф, не хочется ли тебе послушать проповедников? Их так все расхваливают, что я хотел бы сам удостовериться, в чем там дело.
— Ах, дядюшка Гульден, мне очень хочется пойти. Но надо торопиться, потому что церковь будет скоро полным-полна.
— Ну, так идем! Мне любопытно на это посмотреть… Эти молодые люди меня удивляют. Идем!
Мы вышли на улицу. Луна ярко светила. Церковная паперть была полна народа.
— Ба, да со времен Колэна здесь не было столько народа! — заметил дядюшка Гульден.
— Колэн был священником?
— Да нет, я говорю о кабатчике Колэне. В 1792 году у нас был клуб в этой церкви. Всякий мог тут проповедовать, но Колэн говорил лучше всех. Издалека приходили его послушать. Хоры и галереи были полны дам и барышень. У всех были кокарды на шляпах и все пели «Марсельезу». Ты не видел никогда ничего подобного!
Мы подходили к церкви.
— Да, да, много переменилось с тех пор, много… Мы вошли во внутрь. Толпа стиснула нас со всех сторон. В глубине, на хорах, трепетал какой-то огонек. Слышался шум передвигаемых скамеек. Так прошло минут десять. Народ все прибывал. Вдруг дядюшка Гульден сказал:
— Вот он!
В полумраке была видна какая-то тень на церковной кафедре слева. Церковный сторож Кекли зажег с той стороны две-три свечи. Проповеднику можно было дать двадцать пять-тридцать лет. У него было круглое розовое лицо и белокурые вьющиеся волосы.
Началось с того, что городские барышни затянули церковное песнопение. Затем проповедник заявил, что он защищает веру, религию и божественное право Людовика XVIII. Он спросил, нет ли здесь смельчака, который оспаривает все это. Ни у кого не было охоты вылезть на растерзание. Все молчали. Вдруг на средней скамье поднялся кто-то худой и высокий, в черной одежде, и громко крикнул:
— Я… я… Я утверждаю, что вера, религия, права королей и все прочее — одни предрассудки. Я утверждаю, что Республика — самый справедливый образ правления и нет ничего лучше «Культа Разума».
Он говорил в таком духе и дальше. Все были возмущены. Давно не слышали ничего подобного. Когда оратор закончил, я поглядел на дядюшку Гульдена. Он тихо смеялся, повторяя: «Слушай! Слушай!»
Затем стал говорить проповедник. Он попросил Бога просветить этого нечестивца и затем произнес такую блестящую проповедь, что весь народ пришел в восторг. Проповеднику снова отвечал тот высокий худой человек. Он заявил, что «очень хорошо сделали, гильотинировав Людовика XVI, Марию-Антуанетту и всю эту семейку».
Негодование слушателей во время его речи все возрастало. Женщины хотели растерзать его. Старый Кекли, в красном стихаре, кинулся к нему, и человек скрылся в ризницу и там, воздевая руки к небу, закричал, что он отрекается от сатаны и его деяний. Проповедник помолился за душу грешника. Это было настоящее торжество религии.
Часов около одиннадцати народ стал расходиться. В церкви было объявлено, что процессия состоится на следующий день, в воскресенье.
Когда мы вернулись домой, дядюшка Гульден сказал мне: