Реквием по Homo Sapiens. Том 1

Зинделл Дэвид

Вот что такое устрица.

– Нельзя убивать животных ради того, чтобы съесть их.

А ты, невинный мой, – прекрасная жемчужина в ожерелье времени. Понимаешь ли ты, что это такое – время? Те другие пилоты живы, как жива жемчужина в своем блеске и красоте, однако они не живут. Они умерли, но и в смерти остались живыми.

– Снова ты говоришь загадками.

Вся вселенная – это загадка.

– Ты играешь со мной.

Я люблю играть.

Внутренним зрением я увидел перед собой прозрачный светящийся куб, поделенный на восемь более мелких кубиков, в каждом

их которых мелькали какие-то образы. Я присмотрелся к ним повнимательнее, и образы обрели четкость. В каждом кубе, кроме правого нижнего, плавала отделенная от туловища голова, как пилот плавает в кабине своего корабля. Каждое из лиц искажала гримаса ужаса и безумия. Все они с разинутыми ртами смотрели на меня – сквозь меня, – словно меня тут не было. Я узнал эти лица – истории меня обучали добросовестно. Это были Висент ви Тови, Иши Мокку и другие, побывавшие здесь до меня.

Что такое смерть, Мэллори? Каждый из этих пилотов пребывает в своей ветви дерева решений. Они затеряны и забыты так же прочно, как поэмы Эсхила. Но когда-нибудь я вспомню их.

Я задавал себе вопрос, как Ей удалось завлечь пилотов (и меня в том числе) в бесконечное дерево. Есть способы, позволяющие произвольно открыть окно в мультиплекс и послать неподготовленного, не имеющего маршрута пилота в такое дерево. Но Она ими не воспользовалась. Она сделала что-то другое, что-то вроде чуда. Как это возможно? Мне очень хотелось знать. Неужели Ее сознание действительно способно лепить мультиплекс, разминая ткань объективной реальности, как ребенок лепит завитушки из глины?

Я не знал этого и не мог знать. Я видел меньше миллионной Ее части, а Ей, должно быть, и такой ничтожно малой доли хватало, чтобы вести со мной эту телепатическую беседу. Я был как песчинка, пытающаяся понять океан по нескольким водоворотам и течениям, в которые ей довелось попасть; как цветок, желающий осмыслить космос по слабому звездному свету, озаряющему его лепестки. Я и по сей день ищу слова, чтобы описать впечатление, произведенное на меня могуществом Тверди, но таких слов нет. Я узнал – если можно так сказать о том, что происходит во вспышке внезапного озарения, – мне дано было понять, что Она манипулирует целыми науками и философскими системам, как я – словами, из которых составляю предложения. Но Ее «предложения» так огромны и полны смысла, точно их произнесла сама вселенная. Истины и пути познания, постигнутые Ею, намного опережают даже фравашийскую метафилософию. Она, богиня, играет концепциями, способными перекроить вселенную, концепциями, непостижимыми для человеческого разума. Большинство представителей моего вида проводят свои дни, копошась во мраке, Она же решает задачи и прокладывает пути, которые нам даже не снились, – и, хуже того, делает это с такой же легкостью, как я перемножаю один на два.

Механики часто со скорбью ссылаются на древнейший свой парадокс: нити, из которых соткана вселенная, столь бесконечно тонки, что мы при любой попытке исследовать их нарушаем их свойства. Самый акт наблюдения меняет то, что служит его объектом. На Старой Земле, по преданию, был царь, так извративший атомную структуру окружающих его вещей, что они при каждом его прикосновении превращались в золото. Этот сказочный царь не мог ни есть, ни пить, поскольку все, и пища и вино, имело вкус золота. Механики подобны этому царю: все, к чему они «прикасаются», превращается в бесформенные комки материи, в электроны, кварки и нейтрино. В глубокую реальность им дано заглянуть не иначе чем через искривляющие золотые линзы своих приборов или посредством своих золотых уравнений. Сущность же неким непознаваемым образом преодолела это препятствие. Видеть реальность такой, какая она реально есть, – в этом, пожалуй, и состоит привилегия божественного разума.

Видишь

ты этих пилотов, Мэллори Рингесс?

Я видел безумие и хаос. Передо мной в кубах плавали головы живых мертвецов. Черный, с резкими чертами лица Джемму Флоуто пускал слюни с тонких губ.

– Ты поймала их в ловушку, а значит, можешь освободить. И меня тоже.

Но они свободны. Или будут свободны, когда вселенная переделает себя по-иному. Что было, то будет.

– Так говорят скраеры.

Относительно времени: когда вселенная расширится так, что две соседние звезды станут также далеки друг от друга, как теперешние галактические скопления Журавля и Гончих Псов, по прошествии биллиона ваших лет, эти пилоты останутся такими же, как ты их видишь, – застывшими в вечном «сейчас». Легче остановить время, чем включить его вновь, верно? Легче убивать, чем созидать? Но созидание не знает времени; созидание – это все.

– Эти пилоты в дереве, где бесконечность переходит в безумие, – видела ли ты их безумные, застывшие лица?

От безумия средства нет. Это цена, которую некоторым приходится платить.

– Я чувствую, что сам схожу с ума в этой ветви, которая делится надвое и еще раз надвое, а ты говоришь, что нет способа выйти из бесконечности, и прекрати шутить с моим разумом!

О нет, Мэллори, неистовый мой, мы еще поиграем, и я покажу тебе, что такое миг вечности – а быть может, и безумия тоже. Хочешь присоединиться к другим пилотам? Посмотри хорошенько – тот пустой куб приготовлен для тебя.

Тогда я заметил то, на что должен был сразу же обратить внимание: в Тверди пропало восемь пилотов, но в кубах плавало только семь голов, и среди них не было огромной, похожей на моржовую головы Тихо.

– Что ты сделала с Тихо?

Я и есть Тихо, а Тихо – это я, часть меня.

– Не понял.

Тихо существует в моей памяти.

Она снова заговорила девчоночьим голосом, но на сей раз он был не столь звонким и не столь уж девчоночьим. Невинные переливы флейты окрашивались темными, зловещими нотами:

Но между кедров, полных тишиной, Расщелина по склону ниспадала. О, никогда под бледною лупой Так пышен не был тот уют лесной, Где женщина о демоне рыдала! [10]

Он был дикарь под шелком своих одежд, прекрасный дикарь, демон-любовник. Познакомившись с его неистовым разумом, я отделила его мозг от тела и скопировала синапс за синапсом в маленьком кармашке одного из моих мелких мозгов. Вот он, Джон Пенхаллегон, – смотри.

10

С. Кольридж, «Кубла Хан». – Пер. К. Бальмонта.

И передо мной, прямо в кабине, внезапно появилось изображение Тихо. Он был так близко от меня, что я мог бы потрогать его распухший красный нос. Лицо у него было мясистое, желтоватые резцы не помещались в толстогубом рту. Черные блестящие волосы космами падали на спину, брыли свисали ниже заросшего щетиной подбородка.

– Далеко ли летишь, пилот? – спросил он. Так, по традиции, приветствуют друг друга пилоты, встречаясь в далеких местах. Его голос гудел в моей кабине, как колокол. Твердь, очевидно, создавала голограммы и звуковые волны столь же легко, как тасовала электроны. – Шалом. – Он сделал своими красными потными пальцами тайный знак, известный только пилотам нашего Ордена.