Реквием по Homo Sapiens. Том 2
Шрифт:
Данло посмотрел на небо, и его лицо приняло странное выражение. Бардо тем временем продолжал восхвалять его:
— А то треклятое хаотическое пространство в сердце Тверди? Как пилот ты смелее Зондерваля, Паренек, и лучше. Ты лучший после Мэллори Рингесса, а он был богом, черт его дери!
— Был, Бардо!
— Я хочу сказать, что он был богом в пилотском деле и мог привести свой корабль в любую точку вселенной.
Данло улыбнулся этому преувеличению. Ни один пилот, даже сам Мэллори Рингесс, доказавший, что между любыми
— Ты ничего нового о нем не слышал? — спросил Данло.
Так называемый Первый Столп рингизма гласил, что когда-нибудь Мэллори Рингесс вернется в Невернес. Данло, хотя и отвергал теперь все религии, все время думал о судьбе своего отца и ждал его возвращения — вместе с тысячами других.
— Нет, Паренек, к сожалению, не слыхал. Никто из пилотов, побывавших в самых разных местах, не видел его.
Данло запустил пальцы в холодную траву, слушая, как прибой далеко внизу набегает на берег. Близилась полночь, но пилоты и специалисты, по двое и по трое, продолжали сновать по дорожкам Академии. До Данло и Бардо доносились их тихие голоса.
— Когда-то, до своего ухода, — сказал Бардо, — твой отец говорил мне, что хочет снова отправиться в Твердь. Это должно было стать чем-то вроде мистического союза. Чем-то, что они бы создали вместе.
— Да, Твердь — страстная богиня, — со странной улыбкой заметил Данло. — Вся из огня, слез и мечты. Может быть, союз с человеком — как раз то, чего Она хочет.
Он не сказал Бардо, как Твердь пыталась удержать его на Земле, которую создала сама. Не сказал и о том, как Она хотела соблазнить его, сотворив Тамару Ашторет из воды, земных элементов и похищенных у него же воспоминаний:
— Зондерваль рассказал мне, что ты провел с Твердью много времени, и я подумал, что ты сам мог узнать что-то о своем отце.
— Она сказала только, что я найду его в конце своего пути.
— В Невернесе?
— Не знаю. Твердь всегда говорит загадками.
— Я все-таки верю, что твой отец вернется в Невернес. Его судьба там, а не в космосе, рядом с капризной богиней.
Данло молчал, глядя на незнакомые звезды над морем.
— А когда он таки вернется, то рассчитается со всеми! От него не ускользнет ни одно варварство, которое сотворил от его имени Хануман ли Тош, и город содрогнется от его гнева. Он покарает его, даже смертью, возможно, — твой отец, при всей своей доброте, перед убийством никогда не останавливался.
— Но разве ты не веришь, Бардо, что он теперь бог?
— А разве боги не убивают людей, точно мух, — да и друг друга тоже?
Данло вспомнил о победе Кремниевого Бога над Эде и сказал:
— Убивают, я знаю.
Некоторое время они, сидя под шелестящей серебристой листвой дерева и глядя на звезды, говорили о галактических богах, о судьбе, о войне и о прочих космических явлениях.
Потом Данло посмотрел
— Ты ее видел, Бардо?
— Кого, Тамару?
Данло промолчал, но его глаза, мерцающие при слабом свете, как жидкие сапфиры, ответили за него.
— Нет, не видел. Говорили, что она покинула город, и я не слыхал, чтобы она вернулась.
— Но куда же она отправилась?
— Не знаю. Может, это только слухи.
— Хануман никогда не заговаривал с тобой о ней? О том, что он с ней сделал? Не говорил, что память ей можно вернуть?
Бардо со вздохом опустил тяжелую руку на плечо Данло:
— Нет, Паренек, не говорил. Ты его по-прежнему ненавидишь, да?
В глазах Данло сверкнула молния.
— Он изнасиловал ее духовно! Разрушил ее память, Бардо! Всю ее благословенную память о том времени, что мы провели вдвоем.
— Ах, Паренек, Паренек.
Данло достал флейту, прижал костяной мундштук ко лбу, глубоко вздохнул и сказал:
— Но я… не должен ненавидеть. Я борюсь со своей ненавистью.
— Я тебя люблю за твое благородство, но сам постоянно раздуваю в себе ненависть к этому гаду ползучему — пусть наполняет мои жилы, как огненное вино. Так мне легче будет истребить его, когда время придет.
Данло покачал головой.
— Ты же знаешь, я не хочу, чтобы с ним случилось что-то дурное.
— А зря. Возможно, тебе следовало бы забыть свой обет и найти способ подобраться к Хануману поближе. И тогда…
— Что тогда?
— Убить его, ей-богу! Перерезать его лживую глотку или выдавить из него дух!
Данло при одном упоминании таких ужасов сам почувствовал, как у него перехватило дыхание. Он стиснул флейту, как тонущий в черной ледяной воде хватает протянутую ему палку.
Но в следующий момент, осознав всю невозможность того, что предлагал Бардо, он расслабился и весело улыбнулся.
— Ты же знаешь, я никогда не причиню ему зла.
— Знаю, в том-то и горе. Потому нам и не обойтись без войны, ведь иначе его не остановишь.
— Но ведь остается, еще наша миссия, правда? Остается надежда избежать войны.
— Я помню, твой фраваши прозвал тебя Миротворцем, — . тихо засмеялся Бардо. — Но чтобы заключить мир, нужны две стороны.
— Все люди хотят мира.
— Это говорит твоя надежда. И твоя воля подчинить реальность мечтам твоего золотого сердца.
— У Ханумана тоже есть сердце; ведь он человек.
— Я в этом не уверен. Иногда мне сдается, что он демон.
Дaнло с мрачной улыбкой вспомнил дьявольские льдисто-голубые глаза Ханумана и сказал:
— Странно, но мне кажется, что он самый сострадательный человек, которого я встречал в жизни.
— Кто, Хануман ли Тош?
— Ты не знал его так, как я, Бардо. Когда-то, подростком и еще раньше, он был сама невинность. Это правда. Он родился с нежной душой.