Реквием. Умирать — в крайнем случае
Шрифт:
Парень говорит спокойно, однако лицо его напряжено и выражает некую оторопь, как у человека, который не сразу осознал, что совершилось непоправимое.
— Как же так? За все это одну-единственную упаковку морфия? — уточняю я.
— Да нет, не одну... Женщина сказала, что за хорошую работу я буду получать их регулярно... Мне их будут оставлять в почтовом ящике какой-то Касабовой, проживающей по улице Евлоги Георгиева, куда я должен буду приносить негативы по воскресеньям, на рассвете, после выполнения задачи.
— Ну и как? Сегодня ты ее уже выполнил?
— Вы хотите спросить — сунул ли я голову в петлю? Сунул.
Он достает
— Почему же ты не положил ее в почтовый ящик Касабовой? — небрежно спрашиваю я.
— Потому что, снимая эти документы, я обратил внимание на то, что на каждом из них стоит слово «секретно», на всех значится «секретно» или «совершенно секретно», а я думал, что это самые обычные сведения и...
— И это все? — спрашиваю я, видя, что парень замолчал.
— Не знаю... Нет, не все.!. Только я не знаю, как вам сказать, — конфузливо и сбивчиво говорит Боян. — В тот день, когда мы с вами два месяца назад сидели в «Софии», со мной что-то стряслось... В сущности, ничего особенного... Просто я было забыл про того человека... про моего отца... Может быть, даже сознательно забыл про него, ведь он причинил матери столько страданий... А вы заставили меня вспомнить о нем. Вы тогда мне столько рассказали всего... то, что я его наследник... Не знаю почему, но особенно после встречи с той женщиной там, за городом, я все чаще думаю о том нашем разговоре. А сегодня особенно... Когда это уже свершилось, я не перестаю думать о том, что бы сказал он, если бы смог увидеть... Если бы увидел, до чего я дошел...
— А он тебя видит. Видит через меня, через своих товарищей, перед которыми ты завтра можешь предстать... И ему нелегко, сам понимаешь.
В кухне вдруг стало совсем тихо. До того тихо, что теперь отчетливо слышен звон капель в умывальнике, и я снова думаю о том, что пора наконец исправить этот кран, который все время течет.
— Да-а-а... — пускаю в ход свое ничего не значащее словечко. — Ну а дальше что?
Парень молчит, словно впав в какое-то оцепенение и Утратив всякое чувство места и времени.
— Ладно, этой ночью ты снимал. А минувшей ночью чем ты занимался в мансарде?
— Делал отпечатки замочных скважин. Женщина сказала, что, как только я оставлю их в почтовом ящике Касабовой, я в тот же вечер найду там ключи; с ними гораздо удобнее, не будет нужды всякий раз канителить-ся с отмычками, да и таскать их с собой рискованно.
Парень отвечает как автомат, не задумываясь. Но, вероятно, мысль все же пробуждается в его мозгу, потому что на его бледном, апатичном лице неожиданно проступает изумление.
— А вам известно, что я минувшей ночью был в мансарде?.. Вы что, следили за мною?..
— А как ты думал?
— Значит, все то, что я рассказал, вам ни к чему, вы это и без меня знаете...
— Знать — это одно, и совсем другое — услышать от тебя. Особенно важно, что ты об этом рассказываешь, прежде чем мы начнем тебя спрашивать и прежде чем ты опустил эту фиговину в почтовый ящик Касабовой. — И, указав на неглубокий шрам у его виска, добавляю: — Случившееся напоминает историю этой отметины. Очень уж скверно ты поскользнулся, мой мальчик. Очень уж опасно твое новое падение. Но рана твоя не смертельна. Поправишься и пойдешь своей дорогой.
— Куда? — с прежним равнодушием спрашивает парень, однако напряжение на его лице заметно растаяло.
— Да, уместный вопрос. Вопрос жизни. Но, прежде
— Я ее не потребляю..
— Боян!.. — предупредительно поднимаю указательный палец. — Раз ты уже заглянул в нашу кухню, не в эту, а в ту, служебную, скажу тебе честно, что я собственными глазами видел, как ты вгонял шприц...
— Это был не морфий, — прерывает меня парень с легкой досадой на лице. — Я один-единственный раз принял морфий, и, если хотите знать, меня только стошнило от него. С тех пор я колю витамин С — он такого же желтоватого цвета и тоже по два кубика в ампуле.
— Вот оно что, витаминами себя поддерживаешь... А зачем тебе морфий?
— Для матери...
Если бы он вместо того, чтобы сказать это, нацелил мне в голову пистолет, меня бы это меньше потрясло. «Для матери»... Какое неожиданное решение совсем простой загадки, совершенно нетрудной и все же до сих пор остававшейся нерешенной, и только потому, что мы не вспомнили о существовании еще одного человека.
Озадаченный моим молчанием, парень смотрит на меня с недоумением: то ли я не расслышал, то ли не поверил.
— Прежде, когда я был при ней, она находила успокоение в том, что изливала при мне свою муку, рассказывая, как много она сдедала для отца и как он вечно отравлял ей жизнь, оплакивая его или проклиная, понося и его и вас... Она из тех людей, которые способны повторять одно и то же сто раз, тысячу раз, одними и теми же словами, на один манер, и можно с ума сойти, слушая ее, а сама она после этого успокаивается... Выговорится, обессилеет и утихнет на час или на два, потом опять. Но я терпел, как-никак она мне мать, и, кроме меня, у нее не было другого близкого человека, терпел потому, что она была права, во всяком случае, мне казалось, что она права, хотя теперь я уже не знаю, насколько это верно... А когда меня забрали в армию, это стало для нее настоящей трагедией и она все повторяла, что когда я вернусь, то не застану ее в живых... Застать-то я ее застал, но в каком состоянии... Одна кожа да кости и такой взгляд, такие глаза, что не узнать, как будто она лишилась рассудка.
«Как будто она сошла с ума», — наверное, готовится сказать Боян, но, проглотив эту фразу, молчит какое-то время, затем продолжает:
— Пока меня не было дома, она сдружилась с какой-то женщиной, которую знала в молодости, и та научила ее убаюкивать свое горе. Скрываясь у нас на квартире от своих близких, она приносила матери ампулы, получаемые от какой-то лаборантки. Первое время мать говорила мне, что уколы, которые она делает, назначил врач для лечения нервов, но потом лаборантку прогнали, морфий было неоткуда брать, и тут мне все стало ясно: мать начала меня просить, умолять, заклинать, чтоб я нашел ей морфий, и грозилась тем, что она сойдет с ума, если я не найду, что она отравится, выбросится из окна... Однажды я действительно едва успел стащить ее с подоконника. С тех пор меня стала преследовать мысль, что в один прекрасный день, возвращаясь домой, я увижу ее распростертой на тротуаре с разбитой головой. И чтобы предотвратить беду, я готов был на все, и самым верным средством добывать морфий оказалась знакомая вам компания: в нее я вошел только ради того, чтобы иметь ампулы, а так как там не терпят чужаков и зевак, мне приходилось делать вид, что я такой же, как и они.