Ремесло сатаны
Шрифт:
— А ведь верно! — спохватился Железноградов. — Я теперь персона грата, член дипломатического корпуса. Надо будет взяться за эту каналью, как его там, Добродиевский, что ли? Надо ему зажать рот… Я так сделаю, что его вышлют…
Искрицкая полушутя задала Мисаилу Григорьевичу головомойку.
— Ну, и заварили вы кашу, мой платонический покровитель, чтоб вам ни дна ни покрышки! Ославили меня, можно сказать, на всю столицу… «Королева Кипрская», — нет мне другой клички…
— А чем же я виноват? Я хотел сделать вас настоящей королевой Кипрской — не вышло. И боги ошибаются. Но знаете, моя
— Вашими бы устами… — задумчиво молвила Искрицкая. — И хотя я очень привязалась к моему Володе, но в конце концов должна буду с ним расстаться… Он слишком много времени уделяет своим изобретениям. Ко мне приходит усталый, измученный, и… я получаю одни объедки… Зачем? Почему? Отчего? Если б еще соперница была интересная, а то какая-то грязная слесарня, где он, выпачканный, вымазанный, пропадает целыми днями… Женщины, в особенности избалованные, как я, не прощают такого небрежного к себе отношения… Нет, довольно с меня!
— Смотрите, какой он паскудник, ваш Володя! Ей-Богу! Иметь кусок такого тела и не… Кстати; я вам расскажу один еврейский анекдот, может быть, слышали? «Володя, Володя, вам зовут…»
— Ах, это генерал в вагоне… Старо… слышала…
— Кому старо, а кому молодо… Надо будет рассказать Андрею Тарасовичу Лихолетьеву. Не корми хлебом, а давай ему анекдоты… Нет, Надежда Фабиановна, ваш Володя — круглый дурень… Будь я на его месте, я бы вас…
— И я его бы возненавидела! Никогда не надо пересаливать ни в ту, ни в другую сторону. Женщина — инструмент очень тонкий. С нашей сестрой надо ох как умеючи обращаться… Ласка не вовремя даже от любимого человека — не ласка, а отвращение!
— Ну, извините меня, я таких тонкостей не понимаю. Я человек деловой, и создавать настроение — этого уже, ах, оставьте… Хочу — вот и все! А хочет ли она — какое мне дело? Лишь бы мне было вкусно…
— Рабовладельческая теория…
— Теория человека, могущего всякое свое желание щедро оплачивать…
— С вами не сговоришься… Хорошо, что мы с вами только в платоническом альянсе…
— К сожалению, волшебница моя, к сожалению!.. Слушайте, скажите мне, от кого это вам подают на сцену каждый вечер такие здоровенные корзины цветов в полтора человеческих роста? Кто же этот… — дурак, — хотел сказать Железноградов, но спохватился, — счастливец?
— А вам какое дело? Это касается меня, и только меня.
— Позвольте, ведь официально я же считаюсь вашим покровителем! Город безмолвно согласился, что мы делим вас пополам вместе с Корещенкой. Но при чем же здесь третий? Третий игрок — под стол!
— Так не угодно ли вам отправиться под этот стол? Я могу вас освободить, и, право, мой друг, ваша назойливость вовсе не окупается тремя тысячами в месяц…
Не один только Железноградов обратил внимание на действительно чудовищные корзины, подававшиеся каждый спектакль Искрицкой.
Два рослых капельдинера в униформе с трудом втаскивали к рампе эти цветочные оргии. По военному времени каждая такая корзина обходилась тароватому поклоннику рублей в пятьсот.
Но тароватый
Это был он.
Хачатуров нисколько не охладел к Елене Матвеевне, влюбленный по-прежнему, если даже не больше прежнего. Но она замораживала его своей ледяной холодностью, и вместо наслаждения — одни муки. Ей, высокой, белой, такой свежей, несмотря на все под сорок, он, этот маленький смуглый краб, этот хлипкий недоносок, был противен физически. И если она иногда без всякого желания отдавалась ему, то потому лишь, чтоб не потерять его, вернее, его миллионы, во вкус которых успела войти.
И вдруг появляется соперница. Да, соперница, иначе он не забрасывал бы ее цветами. Хачатуров обратил внимание на Искрицкую, обратил от скуки, от вечных своих неудовлетворенных Еленой Матвеевной томлений. Кроме того — шикарная модная артистка! Связь с Лихолетьевой — вопрос честолюбия, связь с Искрицкой, вернее, пока тяготение к связи, — вопрос тщеславия.
Елена Матвеевна всегда холила себя, отвоевывая у времени красоту и уходящую молодость. Когда на ее горизонте появился Хачатуров, она удвоила культ своего тела, обратившись к услугам Альфонсинки. Теперь же, с появлением на горизонте соперницы, Лихолетьева ежедневно проводила на Конюшенной два-три часа.
Обе исполинские шведки, меняясь попеременно, массировали ее, а чтобы время не уходило понапрасну, мадам Карнац ухаживала за лицом Елены Матвеевны. Прикладывала какие-то особенные компрессы, надевала резиновую маску, пропитанную какими-то мазями. Бюст затягивался, словно в кирасу, в гуттаперчевый корсет, чтобы сообщить грудям упругость и чтобы не отвисали.
Словом, Елена Матвеевна приняла вызов. Мадам Карнац на седьмом небе! Во-первых, чрезвычайно выгодная клиентка, а во-вторых, самое главное, благодаря такой интимной зависимости, Лихолетьева должна, охотно или неохотно, все равно, пойти ей навстречу в делах.
Однажды, когда Елена Матвеевна сидела в «институте», откинувшись на «гигиеническом» кресле, сидела в красно-коричневой маске, такой зловещей, как будто кожа с лица была вся содрана, мадам Карнац, улучив момент, подъехала к ней:
— Экселлянс… у меня есть к вам одна просьба, для вас это не трудни. Се не па дифисиль! У меня есть один человек… Это очинь большой патриот, у него есть одна очинь полезни поставка для войны… Пур ля гер… Это очинь вигодни… Он пе ганье кельк шрз!..
Большие светлые глаза прямо и жестко смотрели в разрез коричневой маски на Альфонсинку.
Елена Матвеевна молчала. Женщина-шарик в бархатном платье немного смутилась…
— Уверяй вас, экселлянс, это очинь чисти дело… Се тре, тре патриотик…
— Мадам Карнац, нас никто не слышит?
Альфонсинка подкатилась к одним дверям, к другим, понюхав, назад вернулась.
— Никого, экселлянс… Персонн!..
— Вот что скажите, мадам Карнац, у вас бывает Искрицкая?
— Какой Искрицки? — спросила Карнац, выгадывая время и соображая ответ.
— Не притворяйтесь, пожалуйста… Искрицкая — одна известная артистка, — и, желая присечь колебания Альфонсинки, Елена Матвеевна продолжала. — Если ее нет в числе ваших клиенток — очень жаль…