Ремесло сатаны
Шрифт:
— В собственные руки! — повторил Мисайл Григорьевич тоном не терпящего возражения кумира и баловня судьбы. Чем триумфальней и ярче разгоралась его звезда, тем непогрешимей становился этот господий с животиком, скрипучим голосом и беспокойно бегающими глазами.
Он любил повторять:
— Мое слово закон! Раз я сказал… Я не могу ошибаться.
Над особняком Железноградова взвился флаг — экзотический, неслыханный, не виданный здесь никогда на берегах Невы, флаг далекой, почти сказочной южноамериканской республики.
На всевозможных открытиях, на
Этот мундир — плод творческой фантазии. Академик, стяжавший давно славу модного портретиста богато-буржуазных кругов, писал портрет Сильфиды Аполлоновны. Он изобразил ее на громадном холсте во всем великолепии дорогого туалета, с спускающейся с плеча собольей накидкой и в переливающем всеми цветами радуги «потемкинском» султане.
На ступеньках мраморной лестницы, средь белых колонн мадам Железноградова всем величественным видом своим являла нечто между индейским божеством и коронованной особой.
Тем, кто видел портрет, — а видели его все знакомые, — внушалось:
— Так написал покойную английскую королеву Викторию знаменитый Каролюс-Нюран. Да, да, знаменитый Каролюс! Он получил за этот портрет сто тысяч франков. Ну, а мы с Мисаилом заплатили академику Балабанову сущие пустяки — всего десять тысяч рублей!
Балабанов получил от Мисаила Григорьевича новый заказ.
— Сделайте мне акварельный эскиз моей новой формы… А потом вы напишете с меня во весь рост большой портрет в этой же самой форме. Два портрета! Один для моего дворца, другой я повешу в своем банке.
Художник, предвкушая новые пачки шелестящих бумажек, потирал от удовольствия руки… Только вот как относительно формы?
— Какой же имеется у вас, Мисаил Григорьевич, материал для эскиза? Надо хоть приблизительно знать покрой, шитье, колер?
— Академикус, вы чудак! — весело рассыпался скрипучим смешком банкир, — ей-Богу, чудак! Я сам ничего не знаю! Валяйте, как осенит вас вдохновение! Только чтобы красиво, эффектно! Побольше золота, красного побольше!
— Разве, Мисаил Григорьевич, вот что, — соображал Балабанов, — не взять ли нам в виде прототипа большой сенаторский мундир, там тоже много золота, много красного.
— Валяйте! Валяйте! Но все же с некоторым уклонением. Переставляйте, перекраивайте! Вот-вот, перекраивайте, хотя вы и не портной, а знаменитый академикус.
Балабанов постарался. Эскиз вышел на славу. Довольный Мисаил Григорьевич покровительственно хлопнул художника по плечу. Для этого пришлось приподняться на цыпочки. Балабанов был человек громадного роста.
— Молодец, академикус! Молодец!
С эскизом Железноградов помчался к своему приятелю Юнгшиллеру в его круглую башню.
— Колоссаль! Пирамидаль! — воскликнул Юнгшиллер, бегло взглянув на эскиз.
— А правда, чертовски эффектно. Мой академикус хоть куда! На все руки! Так вы теперь меня одевайте, нельзя ли вызвать сейчас закройщика?
Явился закройщик, степенный, седой
— Ну, Ваня, постарайся! Будет на чай радужная бумажка!
И вот повсюду назойливо, ослепительно, до боли в глазах, суетно, суетно замелькала фигурка, словно сбежавшая с опереточных подмостков. Треуголка с громадной золотой кокардой и таким плюмажем, который, наверное, никогда никому и не снился. «Почти» сенаторский мундир, отягощенный золотом, весил двадцать два фунта. «Продолжение» менялось «консулом» в зависимости от той или другой степени парадности. В наиболее торжественных случаях — короткие белые панталоны, телесного цвета чулки, туго обтягивающие банкирские икры, и легонькие туфли. Менее пышным продолжением были суконные фисташкового цвета на выпуск панталоны с тройным широким лампасом и лакированные ботинки с маленькими серебряными шталмейстерскими шпорами.
— Хорошо бы еще иногда появляться в ботфортах с раструбами? — фантазировал Железноградов.
Но ботфорты с раструбами Юнгшиллер забраковал.
— Не надо… Зачем? Будут, пожалуй, смеяться.
— Пускай смеются! Мне что? Наплевать. Разве от этого уменьшатся мои миллионы? Я плюю на всех с аэроплана! Я издеваюсь над всеми!
— А все-таки не надо. И так форма очень красивая, декоративная. Я заметил, с какой завистью смотрел на вас в Казанском соборе бразильский посланник.
— Разве заметили? — оживился консул-банкир. А другие заметили? Это хорошо. Пускай завидуют! Во всем дипломатическом корпусе никто не может похвастаться таким мундиром! Я теперь член дипломатического корпуса! Меня будут приглашать на обеды в посольствах и миссиях. Воображаю, как лопнет от зависти этот Исерлис!
Да и не только один Исерлис! Как у всякого выдающегося человека, у меня много недоброжелателей и врагов. Но подождите, скоро, очень скоро придет время, когда они будут лизать мои пятки, а я буду издеваться над всеми, как издеваюсь уже давно! Что про меня пишут в газетах всякий вздор, — повторяю, плевать с аэроплана! Пожелаю, будет собственная газета и, если хотите знать, уже есть! Эти самые, которые смотрели на меня свысока, считая меня меня каким-то проходимцем, без роду без племени, хотя, как я уже вам докладывал, мы сербского происхождения, вы не любите сербов, а я люблю, и фамилия наша была Железновац… Повторяю, те самые лижут мне руки, искательно смотрят в глаза и живут подачками, которые я им вышвыриваю. Э, да что говорить! — махнул рукой Мисаил Григорьевич. — Давайте лучше о делах.
— О делах? Извольте! Кстати, есть очень крупное, я имел вас в виду, и не заговори вы сами…
— Я уже заинтригован! При слове «дело» я, точно старая кавалерийская лошадь при звуке трубных сигналов, поднимаю хвост… Ну, ну?
Взгляды их встретились. Юнгшиллер покосился на дверь «башни», улыбнулся плутовато и молвил тихо:
— Вот что, дорогой господин Железноградов… Нужно колоссальное количество — если можно, миллион пудов — стали.
— Кому нужно?
— Одной нейтральной державе.