Ренегаты
Шрифт:
— А в последнем случае необходимо участие юных и незамужних, — говорил Джизелла. — Обряд такой. Вот меня и выбрали среди многих: сироты угодны богу, а просить за меня никого не нашлось и не найдётся. Нарядили и пустили в священный хоровод.
Алка с неким усилием вспомнила балет… какой? Стравинского вроде бы. Там девушку…
— Которая выпадет из коловерти самой первой — надо сказать, кружились мы быстро и фигуры выплетали затейливые, — та пойдёт в уплату, и не нужно меня спрашивать, кому и какого рода, — говорил тем временем Джиз. — А оставшаяся в одиночестве — лучшая невеста, её отдают самому
— Ты себя, что ли, ею считал? — улыбнулась она.
— В десять лет не очень-то в такое вникаешь, если ты за общинными гусями ходишь с хворостиной, — ответил он. — Голым меня никто не видел, кроме повитухи, даже матушка, умершая моими родами. А повитуха была ведьма, такие и на костре соврут — недорого возьмут. Если даже спросить кое-кто догадается. Словом, повенчали нас с Эрнульфом, отвели на ложе, задрал он на мне сорочку до самого горла, изготовился — ну и узрел диво. Раз в пять длиннее девичьего похотника.
Меня в той же свадебной пристройке и на тех же брачных снопах спалить хотели как перевёртыша, да той же ночью удрал. Выломал доску — руки у меня были не девчоночьи — и утёк подальше.
От горы к горе, от села к селу, от деревни к деревне, с одной летовки на другую — степи кругом пошли. Где крал, где бог посылал, а где и батрачить удавалось. Поддел шаровары под юбку, потом и вовсе переоболокся, а то удивлялись, с чего это девка одна бродит-кочует. Лет двадцать назад, если со счёту не сбился, попал на передовые дозоры онгров — вон как далеко занесло.
— Пленник теперь? Раб? — спросила девушка с сочувствием, которого не ожидала от самой себя.
— Не совсем. Здесь таких, как я, не любят, но сильно побаиваются. Жрец их, варашло, считается ни мужчина, ни женщина. Хочет — жену берёт, хочет — мужа. А знахарь — тот же колдун. Я, правда, только учусь.
— Джиз, как думаешь, что со мной будет?
И сама поморщилась — вырвалось такое. Размякла от одного вида этого полумужа, от одного того, что понимает его беседу. Как ни силилась вникнуть в окружающие стоны и тарабарщину, — никак не могла.
«И стыдно».
Но он с готовностью ответил:
— Может быть, пошлют на стены. Велено укреплять, с кочевьем идут те, кто знает как. Ценные пленники. Может быть, ждут, пока окрепнешь, чтобы поговорить. Невольники говорят новым хозяевам — бесноватая ты была по молодости. Не хотела принять свою исконную долю.
— Ты меня с собой самим, часом, не спутал?
Он вроде как немного обиделся:
— Спросила, доверилась — так терпи правду.
Когда Алка поправилась настолько, что стала сама добираться до котла с едой и зловонной кадки, Джизелла стал подходить реже. А поскольку раненых в этом подобии госпиталя становилось всё меньше, то и за порог не так часто переступал.
Но однажды они со знахарем явились к ней оба.
— Слушай, Альги, чего Берток хочет. Ты своё дело сделала нечисто — кисть от запястья отсекла только наполовину. Гниёт теперь, и зараза тронулась выше. Надо резать. Дурмана на всё не хватит, вот Вираг, молодой вождь, и говорит: позови чужую варашли, её голос услышать хочу.
— Я не ворожея, — воспротивилась Алка.
— Кто ж ещё? — усмехнулся Джиз. — Девица-воин. Сошедшая с пути. Иди лучше добром — лиха не будет. А не захочешь — силком
Её подхватили под руки с обеих сторон. Подняли с пола и повели в соседнюю комнату.
Здесь был лишь один человек — распростертый на подобии узкого стола и привязанный. Рядом на особом табурете покоилось нечто, сильно напоминающее орудия пыток, скляницы и тряпки.
Алка посмотрела туда с ужасом — предводитель осады и штурма, тот, кто велел поджечь ворота крепости и собирался вырезать жителей. Но перед ней был совсем юноша, смуглокожий, светловолосый, нагой по пояс. Правая рука, в лиловых пятнах гангрены едва ли не по самый локоть, была устроена отдельно, на чём-то вроде козел, серые глаза бессмысленно глядели в потолок.
— Леч а фейебен эс енекелни хельезираж, — велел Берток и взял в руку нож. Окунул с сосуд с аракой.
— Становись в изголовье, так, чтобы воин тебя видел, и читай свои заклинания, — перевёл Джаз.
— Не смогу. Не сумею, — простонала она.
— Подлезть под его саблю сумела? — хладнокровно ответил Джиз. — Рубиться вместе с воинами не побоялась? Читай из того, чем ваши певцы славны. Ему всё одно.
Альгерда помнила отрывки из сладостных баллад, грациозных лэ и вирелей, рондо и триолетов. Но перед лицом этого до странности беззащитного мальчика всё спуталось, потускнело и пропало.
Две её жизни тоже на короткий миг стали одним.
И оттого Алка вдруг начала затверженное с младых волос, обмусоленное, бессмертное:
«Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог…»
По пути ей смутно припомнилось, что «уважать себя заставить» — по сути значит «умереть», но это мигом ушло. Джизелла плотно взял голову вождя обеими ладонями, зажал в тиски. Откуда-то во рту Вирага появилась деревяшка — стиснуть в зубах вместе с болью. Девушка скандировала про воспитание Евгения, про мосьё аббата и дней минувших анекдоты, пока нож с омерзительным звуком отделял гниющую плоть от живой и кровоточащей. Менялись местами и отлетали в никуда целые строфы; брусничная вода без вреда для пьющего стекала по суровой ткани, сон Татьяны невольно попадал в ритм визжащих зубьев, что пилили кость. Целый мир успел пролистать себя и отлететь, подобно чахоточной осени, когда лекарь отбросил зловонный шмат мяса в стоящий внизу горшок и начал зашивать культю чем-то похожим на кишку или струну. К удивлению Альгерды, в горячую смолу он обрубок не окунал — протёр той же повсеместной архи, а игла была не привычная костяная, но из светлого серебра. И откуда лекарь взял манеру оставлять сбоку лоскут здоровой кожи, чтобы зашить обрубок опрятно, и что это за нитяной хвост повис из готовой культи?
— Свободна, — Джиз подхватил горшок и охапку бурого тряпья. — До своего ложа доберёшься без помех? А то иди со мной, продышишься на открытом месте. Надо тебе, похоже.
Ноги у неё стали как из тряпки, и хорошо, что лестница, ведущая из подвала, оказалась не очень длинной. Собственно, когда летали туда-сюда за всяким припасом, ступеньки и вообще не замечались. Но сегодня Альге понадобилось упереться рукой в косяк, чтобы выстоять, пока Джизелла выбрасывал окровавленные лохмотья в костёр, а горшок…