Репетиция убийства

Незнанский Фридрих Евсеевич

О том, как следует оказывать первую помощь при огнестрельном ранении, Борис Соломонович имел самое смутное представление, он точно знал одно раны следует перевязывать. В каком-то истерическом дурмане Хайкин взялся срывать с себя рубашку с твердым намерением, как в военном кино, разорвать ее на куски для «перевязочного материала». Только подбежавшие наконец Толик с Виталиком положили конец этой трагикомической мизансцене, избавив рубашку от незаслуженно ранней и бессмысленной гибели, а Бориса Соломоновича — от позорного осознания своей неумелости. Тем временем целая толпа окружила Кристину, которая теперь уже немного подвывала сквозь зубы — то ли боль стала невыносимой, то ли следовало оправдать ожидания публики. Между тем Борис Соломонович вновь выскользнул из рук телохранителей и помчался к неподвижно лежащей Найде, о которой в эти несколько сумасшедших минут даже не подумал. Юный и не обученный

деликатности Толик бросился было следом, но более солидный и «понимающий» Виталик его удержал. Любимая собака, красавица, верный друг, член семьи, Найда была убита сразу и, судя по всему, мучилась недолго. Самым ужасным было то, что глаза несчастной собаки были открыты и сохраняли привычную, «живую» влажность.

Борис Соломонович чувствовал себя ужасно, словно у него на глазах погиб собственный ребенок. Впрочем, Найда и была таким ребенком. Ему хотелось плакать, горло перехватила судорога, в голове вертелись отрывочные воспоминания о ходе событий, смутные предположения и одна и та же фраза: «Собаку-то за что?» Он сидел над трупом Найды и машинально гладил ее теплый бок, пока Виталик и Толик не подняли его мягко, но настойчиво, и не повели в дом, успокаивающе-сочувственно бормоча: «Борис Соломонович, там врач пришел, вам бы прилечь надо…» Он совершенно растерялся, ослабел, как-то вдруг на плечи обрушилась огромная усталость, поэтому сопротивляться, настаивать, возвращаться уже не было сил.

Медленно двигаясь к дому, облокотившись на каменные руки охранников, Борис Соломонович осознал наконец все те отрывочные сведения, которые своим гулким монотонным баском излагал Виталик:

— Они, Борис Соломоныч, из «форда» стреляли. Там «форд» белый стоял возле бизнес-центра, стекла тонированные, номеров никто не засек. А потом оглянуться не успели — очередь. Мы почему с Толькой прикрыть вас успели? Ствол блеснул, вон солнце какое. Я по привычке военной даже думать не стал, в кого целят, только Толяну крикнул — и вас прикрывать… А те ребята чего-то не сориентировались, не прикрыли своих… Борис Соломоныч, осторожней, ступеньки пошли… Порог… Он ведь незнакомый-то «форд» был, мы с Толькой ни разу его тут не видели, чей бы? Да еще белый, специально, что ли, светились? Маячил-маячил, припаркованный, откуда, кто на территорию пропустил?.. Борис Соломоныч! Толька, берись, понесли, у него приступ вроде…

У Бориса Соломоновича действительно случился сердечный приступ, благо охранники уже довели его до дома. Он еще смог сделать несколько шагов по блестящему паркету, но тут боль за грудиной стала совсем невыносимой. Какой уж тут овощной бульон, какие прогулки, какое спокойствие. Хотелось не хотелось сердцу Бориса Соломоновича Хайкина покоя — не важно. Покоя ему испытать, видно, было не суждено, а уж на такие-то потрясения оно и вовсе не было рассчитано.

И теплая собака Найда больше не придет в кабинет, не ткнется длинной умной мордой в ладонь, не уляжется на специальном своем месте вблизи дубового письменного стола. Не будет она больше провожать хозяина на работу и не будет встречать с оной радостным лаем. Нет Найды, и именно это подкосило Бориса Соломоновича, а не гибель на его глазах двоих людей и не ранение девочки-певички. И даже не догадки о том, в кого целился автоматчик из белого «форда». Хотя как раз об этом Борису Соломоновичу подумать следовало…

Оперуполномоченный Владимиров. 21 июня

В Покровском-Глебове было по-весеннему свежо, и свежесть эта нахально проникала в салон «Газели» сквозь закрытые стекла, создавая ощущение легкой нереальности происходящего. Вроде рядовой выезд на убийство, а вроде и нет. За окном не трудовой полдень столицы, а какой-то голливудский сироп.

Оперуполномоченному МУРа капитану Владимирову надоело глазеть на идеально зеленую лужайку, и он уставился в затылок водителю. Вот сейчас водила тормознет, машину тряхнет как следует, и все — приехали, конец наваждению. Жаль… Капитан инстинктивно подался назад, но водитель не ударил по тормозам как обычно. Их «Газель» осторожно подкралась к такой же точно с надписью AMBULANCE и синей снежинкой на боку.

Владимиров поскорей спрыгнул на землю, бесцеремонно отстранив с прохода сопровождавшего их местного секьюрити, покрутил головой, но мираж не рассеялся. Окружающий пейзаж напоминал Шереметевский парк, вздумай граф заложить его в наши дни, и был этот парк практически безлюден, если можно себе такое представить.

В нескольких шагах от Владимирова на траве сидела интеллигентная немолодая дама, санитар бережно поддерживал ее за плечи, врач делала внутривенное, а девочка лет пяти сосредоточенно обмахивала лицо женщины увесистой книгой с английским названием. Прочесть название

Владимиров не смог. За их спинами параллельно дороге тянулась вычурная чугунная решетка высотой в два человеческих роста, перелезть через которую было бы не так просто, тем не менее роль она играла исключительно декоративную: парк располагался в самом центре комплекса, а периметр, насколько Владимиров успел разглядеть, и снаружи, и изнутри выглядел более чем внушительно. С противоположной стороны дороги, примерно в двадцати метрах от ее края, в тончайшей водяной пыли, источаемой спрятанным где-то в траве разбрызгивателем, дрожала удивительной чистоты и сочности радуга. Прямо под ней посреди всей этой неземной красоты на тропинке, посыпанной мелким гравием, раскинулись четыре трупа. Точнее, пять — там была еще и собака. Очень благородно раскинулись, грациозно, иначе не скажешь. И очень убедительно. Издалека видно: «скорая» им уже без надобности. Можно приводить в чувство впечатлительную свидетельницу, чтобы не получилось, будто совсем зря приехали. Довершал идиллию мирно догорающий местами еще белый «форд» метрах в семидесяти — восьмидесяти впереди на обочине — на самом краю парка с тыльной стороны бизнес-центра. Больше машин в пределах видимости не было, что как раз неудивительно: движение здесь запрещено, к бизнес-центру, в яхт-клуб, в жилую часть, к полю для гольфа, как объяснил секьюрити, пока они добирались от ворот к месту происшествия, нужно ехать в обход, вокруг парка. Странно другое: по словам того же секьюрити, среди аборигенов и постоянных гостей считается хорошим тоном не разъезжать по территории на авто, а ходить пешком через парк; тропинка, на которой все произошло, — одна из местных магистралей. Если это так, почему, спрашивается, народу, не считая полуживой дамы с девочкой, — ни души?

Врач, наспех покончив с уколом, засеменила к оперативной машине. Она была очень маленькая на огромных шпильках, изящные туфельки вязли во влажной траве, она брезгливо встряхивала ножкой при каждом шаге, как изнеженная домашняя кошка, выбравшаяся погулять по свежему снегу.

— Было еще двое раненых, — сказала она, обращаясь к Владимирову, и кивнула в направлении погибших, — средней тяжести, только что увезли в Склифосовского. Арбатова — певица — и телохранитель.

Старший группы, следователь Останкинской, кажется, прокуратуры, Владимиров работал с ним сегодня впервые и познакомиться толком еще не успел — выскочил из-за его спины, недовольный тем, что в нем не распознали начальника, и коршуном налетел на врача:

— Чей телохранитель? Арбатовой?! Пострадавшие в сознании? Видели нападавших? Что-нибудь говорили? Когда их увезли?!!

— Что значит «когда увезли»?! — Маленькая докторша перешла в наступление, потеснив его на пару шагов. — Сразу увезли! Немедленно! Не вас же было дожидаться! Понятия не имею, чей это был телохранитель! Вот вам свидетельница, — ткнула она пальцем в сторону дамы, пытавшейся подняться с помощью санитара и девочки, — ей и морочьте голову! — Она гордо вскинула подбородок и, хлопнув дверцей, скрылась в кабине «скорой».

Даму поставили на ноги. Она еще не вполне пришла в себя после обморока и укола, выглядела невероятно бледной. Одной рукой она крепко сжимала санитара за рукав, а другой неуверенно подавала какие-то знаки: то ли приветствуя криминалистов, то ли пытаясь привлечь к себе внимание. Следователь, не удостоив ее взглядом, распорядился:

— Владимиров! Опрашиваешь свидетельницу, разбираешься с «фордом», и поживей давай! Со старой кошелкой долго не возись, потом подробно допросим, проясни только общую картину — они что, пол-литра на троих не поделили и друг друга перестреляли или кто-то их всех скопом уложил? Так, и пробегись давай рысцой по округе, отыщи еще свидетелей! Что за бред, вообще, такой: времени два часа, солнце, погода, а в парке никого! Совсем, гады, зажрались! Все понял?! Остальные — за мной! Пошевеливаемся! Через пять минут начнется. Понаедут…

«Понаедут, конечно, тебе-то что за кручина? — Владимиров демонстративно медленно, вразвалочку отправился исполнять руководящие указания. До сих пор он был о следователе лучшего мнения, правда, до сих пор тот в основном отмалчивался, с начала дежурства они перекинулись парой-другой пустопорожних фраз. — Слетятся большие звезды — тебе же лучше: нас отправят дежурить дальше, будешь опять над своим кроссвордом морщиться: „…дочь критского царя Миноса, жена Тесея…“»

— Ангелина Германовна. — Дама натужно улыбнулась. — Все, можно меня не держать. — Она выпустила рукав санитара и махнула рукой, чтобы он уходил. Я беби-ситтер. Это — Юлечка. Юленька, say good day to policeman. — Она попыталась погладить девочку по головке, но вместо этого покачнулась и судорожно схватилась за Владимирова. — Нет! Я буду на вас опираться, если вы позволите.