Республика тринадцати

Шолом-Алейхем

Правда, кавказские башибузуки нас не связали, не положили на огонь, не зажарили нас, но ведь все это могло быть! Кто мог им помешать нанизать нас, тринадцать президентов на вертел и закружиться вокруг нас в бешеной пляске?

Конечно, каждый из нас трепетал молчаливо… И мы шли тихо, опустив головы, не разговаривая. Куда мы идем — мы не знали.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Глас народа — глас Б-жий. Если народ говорит, что тринадцать — роковое число, значит, это правда. Я, например, знаю таких людей, которые ни за что не поселятся в дом номер тринадцатый, хоть озолоти их. В тринадцатое число

они никогда не поедут. Если у них тринадцать дочерей — они считают это величайшим несчастьем. Я того же мнения. Мне это доказали наши злоключения. Правда, неизвестно было ли бы лучше, будь нас двенадцать или четырнадцать. Возможно, что тогда произошло бы нечто еще худшее. Я бы мог привести вам много примеров, но это отнимет много времени, а я должен покончить с тринадцатью.

Итак, мы, тринадцать президентов, обратились в жертвы. Дикие, бородатые башибузуки с длинными бичами напали на наши мирные колонии, заговорив с нами на каком-то непонятном языке, и погнали нас вместе с козами, которые так долго и так верно нам служили.

И мы не сопротивлялись, мы пошли туда, куда нас повели — тихо и молчаливо, как послушные овечки, даже не разговаривая между собой…

С кем нас можно было сравнить? С несчастными принцами, которых выгнали из насиженных мест, лишили короны и ведут в темницу.

Наше печальное прошлое было за нами; наше будущее было прикрыто темным покрывалом. Мы не знали, что произойдет с нами. Поэтому мы так грустили. Тихо и печально было все вокруг. Раздавался только звук наших собственных шагов, блеяние коз и удары бичей. Как долго мы шли — я не могу вам сказать. Во всяком случае, не больше пяти миль или еще меньше, и все время в гору, все время лесом. И как только мы вышли из леса, мы увидели перед собой новый мир. Перед нами расстилались улицы, неслись поезда, дымились фабричные трубы и беспрерывно двигался живой людской поток. Как ни печальна была наша участь, все же мы чрезвычайно обрадовались и готовы были кинуться друг другу на шею. То было, другое было, а все же каждый из нас мечтал в конце концов выбраться отсюда, добраться до родных мест, увидеть своих близких.

На острове мы привыкли к тишине, и гул города, шум паровозов, крики толпы оглушили нас. Когда мы увидели детей, возвращающихся из школы с ранцами на плечах, мы прослезились. Нет сомнения, что это были хорошие слезы — слезы радости, благодарности. Шутка ли! Дети! Наше будущее поколение! Наша молодежь!

И наша молодежь, увидав нас, тринадцать пленников, идущих вместе с козами в сопровождении башибузуков, остановилась и устроила нам овацию. Они не только встретили нас криками «ура» на своем диком языке, но даже пошли за нами и все время, не переставая, гудели, свистали, пели и ежеминутно вскрикивали:

— Банга зиа ратай галпа! Банга зиа ратай галпа!

Повсюду молодежь обладает, слава Б-гу, такой силой, что притягивает к себе и взрослых. Можете себе легко представить, какая толпа окружила нас! И мы чрезвычайно обрадовались, когда наконец нас и коз завели в какой-то двор и заперли ворота, избавив от надоедливых зевак.

Во дворе нас раздели и очень вежливо обыскали, ища оружие.

Увидав, что с нами обращаются не так, как с капитаном Гарибабой, мы осмелели и попробовали протестовать.

Первым запротестовал наш социалист:

— Это большое свинство! Они позволяют себе обыскивать мирных граждан.

И

американский джентльмен, который все время был тише воды, ниже травы, разозлился. Он заговорил на своем американском диалекте, угрожая пожаловаться представителю Северо-Американских Соединенных Штатов. С ним, со свободным гражданином, обходятся, как с последним воришкой! Но все эти протесты помогли нам, как мертвому — банки. Нас ощупали по всем правилам и ввели в какой-то дом, по-видимому, в судилище, ибо подле нас очутились какие-то странные жандармы в невероятно высоких шапках. Эти жандармы вместо сабель держали в руках длинные трубки. Эти трубки не столько причиняют боли, сколько производят звону. Я знаю это по собственному опыту, я это испытал на своих плечах. Я как-то зазевался, глядя по сторонам, и один из жандармов угостил меня…

Нам приказывали идти быстрее. Ясно было, что нас хотят как можно скорее допросить, обвинить и осудить по законам этой дикой страны.

Нас ввели в пышную, разукрашенную залу и усадили на великолепные мягкие стулья, на каких мы давно уже не сидели.

Встретил нас почтенный господин благообразной наружности с цветком в петличке. Это был президент или губернатор острова. Он обратился к нам на своем диком языке, но, увидев наше недоумение, позвонил, сказал что-то одному из жандармов — и минут через десять появился переводчик, маленький лысый человек в очках, черненький с тоненькими усиками, по всем манерам — настоящий европеец.

Он представился нам как ученый-лингвист, знающий тринадцать языков. По всей вероятности, это был еврей, ибо кто же, кроме еврея, может знать тринадцать языков и ни одного более или менее сносно?

Много времени прошло, пока мы смогли понять лингвиста, а он — нас. В результате оказалось, что из тринадцати языков он лучше всего знает идиш, потому что (так объяснил нам лингвист) в нем имеются элементы всех других языков.

— Возьмем, — сказал он, — наш язык, который чужд всем европейским языкам, а все же в нем есть общие с идишем слова. Например: печь, лопата, сковорода; или вот у вас человека недалекого называют «типеш» — у нас тоже «типеш».

Не знаю почему, но нашему националисту вздумалось вступиться за святой язык. Он вскочил и не своим голосом крикнул:

— Неправда! Это не жаргонное слово, а древнееврейское!

Националиста поддержали сионист и ортодокс. Увидев, что дело плохо, лингвист стал оправдываться: он и сам знает, что это слово древнееврейское, но ведь это все равно: дурак остается дураком на всех языках… Только тогда мои коллеги успокоились — и начался допрос.

Я считаю излишним передавать читателю все заданные нам вопросы и все наши ответы. Достаточно, если я передам их вкратце. Мы узнали, что по законам этой страны мы объявлены уголовными преступниками и что нас обвиняют по трем пунктам: 1) мы шпионы, пришедшие с намерением изучить страну; 2) мы захватили чужую территорию; 3) мы захватили чужое стадо коз и пользовались чужим молоком.

Какое наказание следует нам за это, мы, конечно, не знали, но все же поняли, что это пахнет чем-то очень скверным. Хуже всего то, что нас приняли за шпионов. Даже у нас в цивилизованных странах со шпионами обращаются не особенно нежно, а тем более в этой дикой стране, где вместо тюрем и казематов — широкий, чистый двор, а вместо сонма прокуроров, следователей и судей — всего-навсего один человек. Я часто читал, что дикие народы круто расправляются со шпионами. Раз-два — и им рубят пальцы, вырывают языки и говорят: «теперь вы свободны».