Ресторан «Березка» (сборник)
Шрифт:
БАБА МАРИША, НАБОЖНАЯ БЫВШАЯ КРЕСТЬЯНКА
сильно отличалась от Марины Степановны... Если над бывшей попадьей витал дух просветительства, Дальтон-плана, и книги жгли в печке, то здесь имелось в горнице изрядное количество икон, творились молитвы, красились яйца на Пасху, проживали нищие да убогие, из которых помню Анфюшку-монашку и старичка по имени Деда, который приезжал со спецпоселения в город К. побираться да так и помер без документов на бабушкином сундуке. А Анфюшка-монашка носила крест слоновой кости с золотом, и мой двоюродный брат утверждал, что видел у нее хвост. Она была из разоренного женского монастыря, который еще долго существовал в поселке имени Павших Борцов, и его обитательницы разбрелись Христа ради по сибирской части России, и так бродили, пока тоже не преобразовались, как все вокруг, иль не померли естественной смертью, как померла в свое время Анфюшка и как помрем в свое время
10 ноября 1982 года
Баба Мариша, выходец все из той же деревни Амельяново, была женой деды Саши, Александра Даниловича, ударника труда и строителя Лесотехнического института, который (институт) потом сгорел, а после войны вновь отстроился, составив славу и гордость сибирской науки, дав путевку в жизнь дяде Коле Второму, изобретателю.
Баба Мариша Вторая в отличие от бабы Мариши Первой была совершенно неграмотная. Баба Мариша была красивая (в Сибири все красивые!), красива этой строгой крестьянской красотой, описанной... и так далее. Да и то верно – в Сибири нравы были мягче, людям вольнее жилось по случаю разбойничьего состава первопоселенцев и полного отсутствия крепостного права на протяжении всего того времени, когда оно существовало в других местах. По улицам сибирских городов ходили медведи, в трамваях ездили рыси, орлы кружили над городом К., соревнуясь с аэропланами. Местное население било хищных животных рогатиной, продавало ценные шкуры чужеземцам, варило водку и ничего не боялось. От всего этого, а также от мощного генного влияния покоренных аборигенов и постоянного притока свежих хромосом других народов России и сформировалась та замечательная красота, которая позволила М.В.Ломоносову заявить, что «богатство России Сибирью прирастать будет», о чем мы можем прочесть нынче на каждом бывшем медвежьем сибирском углу или услышать, когда кто-нибудь где-нибудь выступает, отражая в своих речах сибирскую тематику. И А.П.Чехов, который ехал дальше на Сахалин, заявил, проезжая Красноярск, что на Волге жизнь началась удалью, а кончилась стоном, в Сибири же есть и будет наоборот... Чехов прав, но прав и В.И.Ульянов-Ленин, заметивший по дороге в шушенскую ссылку конца XIX века, что здешние окрестности напоминают ему виды Швейцарии. И хоть в Швейцарии, равно как и в городе Вене, мы пока не бывали, здешние виды, действительно, что-то напоминают, может быть, даже и Швейцарию, потому что очень, очень, чрезвычайно красивы, они, наверное, даже раза в 3–4 красивее, чем Швейцария, которую мы как-то мельком видели по телевизору, красивее и ближе нашему сердцу, потому что – родина...
С годами лицо бабы Мариши огрубело, расширилось книзу, а писать она так и не научилась, не то что я. Деда Саша-плотник умер в 1937 году, и замуж она больше не вышла, даже в мыслях ничего подобного не держала. Держала коровку, хрюшек, кур изрядное количество. Куры неслись и гадили где попало. Неэстетично. Двор. Булыжник. Трава пробивается. Деревянная бочка. В бочке цветет вода, как в озере, как в этих посланиях. Вечер. Баба Мариша стоит на коленях у божнички. За стеной наша атеистическая семья пьянствует с какими-то бывшими героями 30-х годов: футболистами, летчиками, рыбоводами. Все они нынче (дело происходит в середине 50-х) служат черт знает где, но всякими мелкими начальниками. Дядя Гена является начальником говночистов городского треста очистки города, дядя Сидор служит директором стадиона «Динамо». Милиционер ловит меня однажды, когда я курю на пустой зимней трибуне, придя «на каток», и ведет меня в участок, дядя Сидор вступается, говорит, что знает моего отца, и долго потом доказывает мне, что тот, кто курит, никогда не вырастет. Он одет в старую железнодорожную шинель. Глаза у него слезятся. А мне 8 лет, мне буфетчица продала 2 штуки рассыпных папирос «Ракета», я слушаю дядю Сидора и совершенно ему не верю, лишь боюсь, что он настучит матери... Дядя Воля – красавец и бывший моряк – занимается неизвестно чем, у него есть «Москвич», все знают, что он ворует, но посадят вскоре не его, а дядю Андрюшу-кладовщика. Связался с богатыми, вот они его и посадили, вскоре будут говорить во дворе...
Странно, что я забыл, как умерла баба Мариша Вторая и как мы ее хоронили, кто где стоял, какая была погода, что ели на поминках. Обидно, обычно я помню эти печальные сцены назубок. Жалко, а то я бы и ее смерть описал... Скорей всего, я к тому времени уже уехал из города К. и учился в Московском геологоразведочном институте им. С.Орджоникидзе. Старый дом, построенный кулаком-ударником, разломали и снесли, выделив у черта на куличках громадную четырехкомнатную квартиру со всеми удобствами на 5 этаже пятиэтажного дома без лифта. Но там бабы Мариши уже не было, я это точно помню.
Там жили тетя Ира, брат Саша, его первая жена, потом вторая, я это точно помню, хоть мы и раньше отделились, раньше выехали
Эх, баба Мариша, баба Мариша! Прости, что я в твоем присутствии выругался нехорошим словом, но еще пуще прости за куцее описание тебя и окружающей тебя эпохи... Прости, но здесь ты отчасти сама виновата. Ты слишком погрузилась в быт и прошла по жизни плотской неслышной тенью. Ты копалась в огороде, жадничала, говорила «исть» вместо «есть», крестила рот, икая. Прости, баба Мариша, ничего больше вспомнить не могу, не умею, проглядел, забыл, ведь было же что-то, ведь Анфюшка не зря у тебя жила, не зря Деда на твоем сундуке умер... Нет, ничего не могу больше вспомнить, ничего не могу, разве что – картину?..
...Картина. Тот лубок остекленный, что висел над деревянной бабушкиной кроватью. Там Он стоял на горе перед вхождением в Иерусалим. А внизу был тщательно вырисован этот библейский город с его кривыми и прямыми улочками, широкими и узкими площадями, храмами, лавками, фонтанами, мостами и галерами. А может, это и не Иерусалим вовсе был и не вхождение Его в него? Хотя помню гравированный штампик: «Отпечатано в синодальной типографии...» И не галера там была нарисована, а ладья, которая уходила в море, и в ней сидели на лавках гребцы в шлемах. А выше всего и всех находился Он и Его ученики. Они стояли на горе перед тем, как спуститься в город, где Его распнут... «Да уж не Голгофа ли называлась сия гора, с которой они спустились, дабы вновь подняться, но уже для распятия?» – вдруг испуганно мелькнуло в малограмотной голове пишущего эти строки. «Нет, наверное, – подумал он. – Нет, а то поэты и художники, искусство уж непременно отразило бы такую вертикально-горизонтальную, философско-топографическую симметрию, что ж это – все дураки, один ты умный, так, что ли, получается?..» – спрашиваю я.
«А не наоборот ли? Все умные, один ты, как дурак, пишешь мне всю эту ерунду... А ведь ерунда, особенно последняя пара абзацев...» – отвечаешь ты мне, Ферфичкин.
Ах ты, Ферфичкин! Ах ты, ироник! А вот как задам тебе сейчас пару... абзацев (это образец идиотической репризы юмора 4-й степени, не 5-й, а 4-й, а что такое «степень юмора», об этом позже или никогда)... Так вот и сочиняю я для тебя, Ферфичкин, всю эту саморазмножающуюся, увеличивающуюся ерунду, машинально сочиняю, а сам смекаю: хватит ли у меня честности и мужества (наглости и цинизма), чтобы описать следующую, разрушающую лиризм повествования деталь бытия?..
Конечно же, хватит, Ферфичкин! Вот эта деталь. Я влюбился в картину, часами изучал ее, а когда наши родственники переехали в новую квартиру и картина пылилась за шкафом по случаю атеистических прозрений моего подросшего двоюродного брата, я выпросил картину себе, и мне ее охотно подарили. Но вскоре я с ней был вынужден снова расстаться путем ночного уноса ее в темный двор к мусорным ящикам. В замечательной этой картине жили клопы, и кроме витального их присутствия наблюдались также и гнезда. А я – брезглив. Но я – дурак. Мне нужно было просто-напросто сменить раму и стекло, предварительно обрызгав старинный картон аэрозолем «Прима». Однако я тогда еще мало знал жизнь и не догадался, что может быть такой аэрозоль, за что и наказан сейчас тем, что пишу эти смятенные строки. До свидания, баба Мариша Вторая. Еще раз прости, что так все получается...
21 ноября 1982 года
И ЖИЗНЬ ВМЕШАЛАСЬ, ВЕРНЕЕ – СМЕРТЬ,
взволнованно говорю я тебе, Ферфичкин, но об этом – после, а пока все же о литературе. Оказалось, что сегодня уже 21-е, и я последний раз работал над посланиями к тебе 10-го. То есть мужик и охнуть не успел, как минула целая декада литературного ничегонеделания. А ведь другие писатели, которые умные, так они за эти 10 дней пишут сценарий, зарабатывая 12 000 руб., или производят повесть – 25 стр. x 10 дней = 250 стр. : 24 стр. = 10,3 а. л., повесть в 10,3 авторских листа, увеличивая тем самым свой материальный капитал на 300 руб. за 1 п. л. x 10,3 = 3900 + 3900 руб. (публикация в журнале) + 7800 руб. (публикация в «Роман-газете»), то есть увеличивая свой материальный капитал примерно на те же 12 000 руб., если не больше, да, конечно же, больше, 15 600 руб.!!