Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
Однако через минуту он уже услышал:
— …Куда же вы идете, товарищи?.. Опомнитесь!..
— Агитаторша! — послышалось в рядах гимназистов. — Большевичка, должно быть… Сейчас ее прогонят…
Черные «гайдамаки» — они несли охрану моста, пропуская колонну, — уже подбежали, уже хватали агитаторшу за ногу и пытались стащить с фонаря.
— Вас обманывают! — кричала Лия, отталкивая руки гайдамаков другой ногой. — Вас ввели в заблуждение!.. Против своей же украинской советской власти идете! Из Полтавы движется украинское советское войско!
Гайдамаки схватили ее уже и за другую ногу, но она крепко держалась — теперь уже обеими руками — за перекладину вверху, под самым фонарем.
— Идете против русских братьев!.. Против большевиков, желающих счастья народу!.. За помещиков и буржуев! За Антанту! За империалистов!..
Какой–то гайдамак размахнулся и вытянул Лию по спине нагайкой.
У Флегонта потемнело в глазах. Он дернулся из шеренги — на помощь!.. Но шеренга за шеренгой шли вплотную — передние задержались, сбитые с ритма кучкой гайдамаков под фонарем, и задние напирали на передних.
— Не верьте Петлюре! — кричала Лия. — Он предает Украину! Верьте…
Другой гайдамак изловчился и резанул ее шашкой по руке.
Флегонт дернулся еще раз: глаза застлала красная пелена. Кажется, он видел, как из Лииной руки брызнула кровь.
— …народу! — услышал он еще Лиин голос.
Лия держалась за перекладину одной рукой.
— За власть Советов!.. За Коммунистический Интернационал…
Еще один гайдамак рубанул девушку по другой руке. Рубанул с размаху, широко, от левого до правого плеча.
Девичье запястье так и осталось, крепко ухватившись за перекладину фонаря. Девичье тело без рук рухнули вниз, на цепи моста.
Шелест пробежал по колонне гимназистов–воинов. Послышались возгласы:
— Господа!.. Это черт знает что!.. Разве так можно!.. Мы протестуем…
Слышалось и другое:
— Так ей и надо!.. Большевичка!..
Но большинство просто побледнело — они шли в бой, но человеческую кровь они видели впервые.
Гайдамаки уже толкали девичье тело с обрубленными руками — с цепи, через парапет, вниз, на застывшую ледовую гладь Днепра… Нет, под мостом, на фарватере, курилась паром широкая проталина — тело упало в воду. Слышен был даже всплеск…
Всплеск — и снова зашумела волна…
Флегонт уже не шел. Его несли, зажав между собой, потому что шеренга шла сплошным потоком — товарищи слева и справа. «Лошади не виноваты»… Колонна шла густо, табуном, вот и вышло так: юноше, увидевшему самосуд и кровь, вдруг стало нехорошо, видно — обморок. Соседям слева и справа, друзьям–гимназистам, тоже, видно, было не по себе, они тоже побледнели, тоже спотыкались, чуть не теряли сознание.
Флегонт уже не шел. Флегонта несли.
«Черные гайдамаки» бегали вдоль шеренг гимназистов и покрикивали:
— Живо, живо! Ать–два! Ать–два! Левой, левой!.. А ну, шагом марш, шагом марш! «Молодая Украина»!..
«Молодая Украина», побледневшая, едва живая, немея от страха, шла на бой и несла Флегонта Босняцкого…
5
А с фронта плелись лошади.
С Юго–Западного и Румынского фронтов — с позиций бывшей Российской империи в первой мировой войне.
Брели тысячи и десятки тысяч лошадей.
Кони шли без седел и всадников, без сбруи и шлей, невзнузданные. Беспризорные и бесприютные. Одичавшие.
Никто о них не заботился, никто их не кормил, не поил, шли они алчущие и жаждущие. Шершавыми, потрескавшимися сухими языками лизали снег.
Они были ничьи и никому не нужные.
В номенклатуре они значились: «Бесхозные кони».
Фронт не воевал. Солдаты покинули позиции. Наступило «перемирие». Солдаты двинулись в глубь страны. Одни — полками — снова пошли в бой: за большевиков или против большевиков, за Центральную раду или против Центральной рады. Дезертиры разбежалась, по домам. Кто — делить землю, кто — лечить тело или душу, кто — отлеживаться на печи. Иные остались на месте, но уже не были воинами: валялись в горячке сыпного, голодного тифа.
Солдаты ушли — кто с винтовкой в руках, а кто и с пулеметом на спине. Орудия стояли, задрав жерла в небо, в них уже гнездилось воронье. Походные кухни завалились набок, и котлы покрылись льдом. Тачанки рубили на дрова, если поблизости дымилась уцелевшая печка. В походных банях и блиндажах ночевали волчьи стаи.
А кони никому, кроме волков, не были нужны. Ни кавалерийские — под седло, ни обозные — в упряжку.
Но лошади хотели есть — и пошли искать людское жилье.
Брели по одной, по две и табунками.
Брели на всем пространстве от Днестра и до Припяти, наступали фронтом в полтысячи километров.
Заходили в каждый город и каждое село. Жались к каждому хутору и отдельной хате. Подымали головы против ветра: не учуют ли где сено или навоз? Топтались вокруг покинутых коновязей, старых конюшен, разрушенных коровников. Когда попадался скотный двор, сходились большими табунами и брали его в осаду. Вытягивали шеи с обвислой, как тряпка, кожей и тихо, грустно ржали.
Иногда, если их не успевали отогнать, они накидывались на хаты, обдирали стрехи, растаскивали крыши и пожирали солому.
Потом склоняли головы к земле и брели дальше.
Иной раз их били обухом по черепу и резали на шкуру, ибо мяса на конских костях уже не было. А больше ждали, чтоб конь пал сам: с падали легче сдирать шкуру, сподручнее свежевать.
Лошади усеивали трупами поля за версты и версты — от Днестра и Припяти, от Городка и Волочиска до Шепетовки и Жмеринки.
Здесь — за холмиками бесконечных солдатских кладбищ, оставленных лазаретами трехлетней войны, — их сгоняли в большие табуны и косили из пулеметов. Нашлись ловкачи и предприимчивые деляги, научившиеся варить из конской падали мыло.