Ревность
Шрифт:
Сейчас комната как будто пустая. А*** могла бесшумно открыть дверь в коридор и выйти, но вероятнее всего, что она все еще там, хотя вне пределов видимости, в мертвой зоне, заключенной между этой дверью, громадным шкафом и углом стола: последнее, что можно на нем рассмотреть,—фетровый кружок, подставку для лампы. Кроме шкафа, в этом убежище стоит лишь один предмет мебели (кресло). И все же замаскированный выход, сообщающийся с коридором, салоном, двором, шоссе, умножает до бесконечности возможности бегства.
Грудь и плечи А*** вырисовываются в уменьшенной, убегающей перспективе в амбразуре
Она стоит там неподвижно уже довольно долгое время. Ее профиль четко выделяется на более темном фоне. Губы у нее очень красные; сказать, использовала она косметику или нет, не так-то легко, потому что это их естественный цвет. Глаза широко открыты, взгляд, устремленный на зеленую черту банановых деревьев, медленно пробегает по их рядам и возвращается к угловому столбу, при этом шея и голова постепенно поворачиваются.
На голой земле сада тень от столба сейчас составляет угол в сорок пять градусов с ажурной тенью балюстрады, западным ответвлением террасы и торцом дома. А*** в окне больше нет. Ее нельзя разглядеть в комнате ни через это окно, ни через два других. И нет больше никакой причины предполагать, что она находится скорее в одной из трех мертвых зон, чем в двух остальных. Две из этих зон к тому же с легкостью предоставляют выход: первая — через центральный коридор, последняя — через ванную, вторая дверь которой ведет непосредственно в коридор, во двор и т. д. ... Комната снова как будто пустая.
Слева, в конце этого западного ответвления террасы, чернокожий повар чистит бататы над жестяным тазом. Он сидит на пятках, поставив таз между коленями, которые упираются в пол. Сверкающее, заостренное лезвие ножа срезает узкую, бесконечную кожуру с длинного желтого клубня, который размеренно поворачивается вокруг своей оси.
На том же расстоянии, но в перпендикулярном направлении, Фрэнк и А*** пьют аперитив, откинувшись на спинки своих обычных кресел под окном кабинета. «Славно-то как здесь, внутри!» Фрэнк держит стакан в правой руке, лежащей на подлокотнике. Три прочие руки лежат параллельно друг другу на параллельных кожаных подлокотниках, а три ладони прижались к концу подлокотника там, где кожа загибается вниз и прибита к красной древесине тремя большими гвоздями с круглыми шляпками.
На двух руках из четырех, на тех же самых пальцах надето то же самое золотое кольцо, широкое и плоское: первая рука слева и третья, та, что сжимает стакан в форме усеченного конуса, до половины наполненный золотистой жидкостью,— правая рука Фрэнка. Стакан А*** покоится рядом с нею, на маленьком столике.
А*** и Фрэнк наперебой обсуждают поездку в город, которую собираются предпринять вместе на следующей неделе, ей нужно кое-что купить, ему — навести справки по поводу нового грузовика, который он намеревается приобрести.
Они установили уже время отправления и время прибытия, прикинули, сколько времени займет дорога туда и обратно, подсчитали, сколько часов останется им на все их дела. Остается только подобрать самый подходящий день. Естественно, что А*** хочет воспользоваться представившейся
Сейчас заостренные пальцы второй руки теребят никелированные шляпки гвоздей: подушечки указательного, среднего и безымянного пальцев скользят туда и сюда по трем гладким, выпуклым поверхностям. Средний палец вытянут вертикально, по направлению к вершине кожаного треугольника; безымянный и указательный наполовину согнуты, чтобы коснуться двух других гвоздей. Вскоре в шестидесяти сантиметрах влево те же три тонких пальца начинают предаваться тому же занятию. Самый левый из этих шести пальцев —тот, на котором кольцо.
— Значит, Кристиана не поедет с нами? Как жаль...
— Нет, она не может,—говорит Фрэнк,—из-за ребенка.
— Кроме того, на побережье жара ощущается еще сильнее.
— Да, это правда, там тяжелая жара.
— Но, может быть, она все же надумает. Как она сегодня чувствует себя?
— Все так же,— говорит Фрэнк.
Низкий голос второго шофера, который напевает туземную мелодию, достигает трех кресел, расставленных посередине террасы. Хотя этот голос и приходит издалека, его узнаешь без труда. Огибая дом сразу с двух сторон, он достигает слуха одновременно и справа, и слева.
— Все так же,— говорит Фрэнк. А*** настаивает, полная участия:
— Но в городе она сможет посетить врача.
Фрэнк приподнимает левую руку от подлокотника, обтянутого кожей, не отрывая при этом локтя, и тут же замедленным движением опускает ее на прежнее место.
— Она уже посетила достаточно врачей. Она принимает столько лекарств, будто...
— И все же можно было бы попробовать что-то еще.
— Но она утверждает, будто дело в климате!
— Все говорят: «климат», но ведь это ничего не значит.
— Приступы малярии.
— Есть ведь хинин...
Обменялись пятью-шестью фразами по поводу того, сколько доз хинина следует принимать в различных тропических зонах в зависимости от долготы, широты, близости моря, наличия лагун и т. д. ... Потом Фрэнк возвращается к пагубному воздействию хинина на героиню африканского романа, который А*** как раз читает. Потом он делает намек — малопонятный для того, кто даже не листал книгу,— на поведение мужа, который виновен по меньшей мере в небрежности, по мнению обоих читателей. Фраза заканчивалась: «уметь ждать», или «чего ждать», или «пора ей дать», «в спальне кровать», «черный поет опять», или неважно как.
Но Фрэнк и А*** уже далеко. Речь уже идет о молодой белой женщине — о той же самой, что раньше, или о ее сопернице, или о какой-то второстепенной героине? — которая расточает свои милости туземцу, может быть, даже не одному. Фрэнк чуть ли не упрекает ее в этом:
— Что ни говорите, а спать с чернокожими...
А*** поворачивается к нему, вздергивает подбородок, спрашивает с улыбкой:
— Ну а почему бы и нет?
Фрэнк тоже улыбается, но ничего не отвечает, будто его смутил такой поворот беседы — в присутствии третьего лица. Движение его губ завершается чем-то вроде гримасы.