Революционное самоубийство
Шрифт:
Хотя охранники, в конечном итоге, все-таки поняли, что я никогда не сломаюсь под напором их притеснений, остальные сотрудники тюрьмы так и не смогли согласиться с фактом моего сопротивления. Они продолжали искать мои слабые места. Весной 1970 года, перед моим первым слушанием по вопросу условно-досрочного освобождения меня вызывали к тюремному психиатру на обследование. Войдя в кабинет, я тут же прояснил свою позицию. Я сказал врачу, что не верю и не доверяю психиатрическим тестам, потому что они разработаны без учета особенностей жизни бедных и угнетенных людей. Я сказал, что охотно поговорю с ним, но без прохождения каких-либо тестов. Мы стали разговаривать, но психиатр начал играть со мной в игры. К примеру, где-то в середине нашей беседы он пытался незаметно задавать мне всякие психологические вопросы типа «Как вы думаете, люди вас преследуют?» Каждый раз, когда психиатр это проделывал, я говорил ему, что не собираюсь проходить никакое тестирование, а если он настаивает, я покину его кабинет. Психиатр настаивал
Их психологическая война со мной ни к чему не привела. Мой советник по фамилии Топпер провел со мной предварительную перед слушанием беседу, пытаясь уговорить меня выйти из-под замка. Я отказался. Раньше Топпер говорил мне, что он очень доволен тем, что я сижу взаперти, и он хотел бы, чтобы я и оставался в таком положении. А теперь он изменил свою тактику и ясно дал понять, что, если я соглашусь, то почти наверняка получу условно-досрочное освобождение. Я знал, что он лжет. Возможно, Топпер рассчитывал на то, что если я соглашусь, а потом меня не освободят досрочно, я потеряю свой статус в глазах заключенных. Этот момент был очень важен, потому что мог подорвать мои позиции. С другой стороны, у них мог быть еще один план. Мне могли назвать дату досрочного освобождения, если я не соглашался на свободный выход из камеры. Потом они могли сказать, что, хотя дата освобождения назначена, они не могут ее соблюсти, поскольку я отказался сотрудничать с ними. В этом случае общественность могла подумать, что я мешаю своему же освобождению. Они пытались украсть мое единственное оружие, которое я имел против них, — чувство собственного достоинства.
Из других источников мне стало известно, что Маккарти, заместитель суперинтенданта, сказал людям, что, по его мнению, мое требование получать минимальную зарплату в тюрьме было разумным. И все-таки ни он, ни Топпер не набрались смелости выразить свои чувства публично. Подобно многим и многим другим должностным лицам, они шли вместе с системой. Нужно быть очень отважным человеком, чтобы защищать права заключенного, а они были людьми, лишенными воображения, натурами посредственными и боязливыми. Нет ничего странного в том, что они выбрали работу в тюрьме. Они смешали право, которым они обладают там, с серой тупостью и безликостью тюремной службы.
В конце концов, я предстал перед комиссией по условно-досрочному освобождению, произошло это в апреле 1970 года. И хотя я ничего от этой комиссии не ждал, все-таки я с нетерпением хотел туда попасть, потому что для меня это была возможность подискутировать и выразить свое презрение к их системе. Итак, семь или восемь членов комиссии сели вместе со мной за круглый стол и начали обычный разговор, попивая кофе. Одна из первых вещей, о которой они меня спросили, — были ли в моем личном деле рапорты о нарушениях, где говорилось о наличии контрабанды в моей камере. Я поинтересовался, знают ли они, что за контрабанда имелась в виду. Оказалось, они смотрели мое дело недостаточно внимательно и потому не знали. Когда они удосужились подробнее ознакомиться с этими рапортами, то очень удивились, что так называемая контрабанда — это мыло, дезодорант и туалетные принадлежности, купленные в тюремной столовой. Они перешли ко мне от других заключенных. Я сказал комиссии, что отказываюсь обходиться без каких-то основных вещей и что я буду продолжать приобретать их. Они приказали охранникам позволить мне иметь в камере туалетные принадлежности. Это была маленькая, но очень приятная победа.
Затем мы перешли к обсуждению более сложных вещей — причин моего отказа работать и т. д. Я был готов к этим вопросам. Но когда я им все объяснил, они ответили, что я оказался слишком привередливым по отношению к правилам, которым я должен подчиняться. По их мнению, это был настоящий каприз. В ответ я выразил свое полное недоверие ко всей системе карательно-исправительных учреждений вообще и к комиссии по условно-досрочному освобождению в частности. Я дал им понять, что не жду условного освобождения ни сейчас, ни в какое-либо другое время. Также я сказал, что готов соблюдать правила, с которыми я не согласен, но я никогда не буду соблюдать правила, которые отрицают чувство собственного достоинства, присущее мне как человеку. Кроме того, я стал убеждать их не повиноваться правилам, нарушающим их цельность и достоинство. Один из членов комиссии, негр, кстати, был так шокирован моими словами, что даже усомнился в моем здравомыслии. Это яркий пример умонастроений, с которыми чиновники контролируют тюрьмы на всей земле. Это настолько узкий подход, что он рассматривает проявление человеческого достоинства и силы характера как ненормальное явление.
После этого слушания я решил больше никогда не ходить на комиссии по условно-досрочному освобождению, хотя мои адвокаты и не советовали мне принимать такое решение.
Очевидно, что тюрьмы нуждаются в изменениях, однако этих изменений нельзя
Сейчас многие признают, что большая часть заключенных не должна находиться в тюрьме. Когда у них появится причина верить в то, что они могут что-либо предложить обществу, что-то чрезвычайно необходимое, что-то, что лишь они могут дать, тогда отпадет нужда в тюрьмах. Но сначала каждый человек должен быть убежден в собственной ценности и уникальности. Он не повторим, он один такой на всем белом свете, и этой неповторимостью он может поделиться с другими. Вот что значит настоящее исправление.
Все время, пока я находился в Сан-Луисе Обиспо, Чарльз Гэрри со своими сотрудниками работал над подготовкой апелляции для подачи в Калифорнийский апелляционный суд. Они построили апелляцию на указании неправомерных действий, которые предприняло обвинение, охваченное желанием добиться обвинительного приговора. Перечислялись следующие факты: у членов большого жюри, равно как у присяжных на суде, были расистские настроения, что незаконно; мое предыдущее обвинение в совершении уголовного преступления не должно засчитываться; доказательств для обвинения в убийстве первой степени было недостаточно; обвинение утаивало вещественное доказательство, а судья не стал возобновлять судебное разбирательство после обнаружения новой улики; судья способствовал усилению настроений против обвиняемого и вынес немало предвзятых постановлений; судья не дал присяжным важную инструкцию. Адвокаты внимательно прослеживали прохождение апелляции и извещали меня обо всем, что происходит, однако я почти не обращал на это внимания, потому что не верил в судебную систему. Они продержали меня за решеткой, не выпустив под залог, почти целый год, пока пришлось ждать начала судебного процесса. А после вынесения приговора они опять отказались выпустить меня под залог на время рассмотрения апелляции. Когда мы подали апелляцию по решению об отказе в освобождении под залог, ее оставили без рассмотрения. У меня не было поводов надеяться на то, что штат пересмотрит мой приговор. Мне придется провести пятнадцать лет в тюрьме, да еще и в одиночной камере — так мне казалось.
В мае 1970 года Фей Стендер, которая вместе с Чарльзом Гэрри работала над моей защитой, известила меня, что решение по апелляции скоро будет принято. Разумеется, она не знала о содержании этого решения, но, казалось, что апелляционный суд написал довольно длинное заключение по моему делу. Обычно, если рассматривается дело какого-нибудь общественного деятеля, пространное заключение означает отказ в пересмотре. Одновременно суд хочет показать общественности, что он тщательно рассмотрел дело по всем пунктам. Можно считать, что Фей сообщила мне об отказе в пересмотре приговора. Другой адвокат, Алекс Хоффман, придерживался противоположного взгляда. Он доказывал Фей, что большое заключение может означать и пересмотр; возможно, суд хочет очень осторожно показать, что решение о пересмотре было принято с соблюдением всех юридических формальностей, а не под воздействием общественного мнения, которое в моем случае ощущалось и в судах, и в тюрьме. Я согласился с точкой зрения Фей и перестал думать об апелляции. У меня были другие вещи, чтобы на них сосредоточиться.
Поэтому, когда 29 мая, в пятницу, Калифорнийский апелляционный суд объявил о пересмотре моего приговора, для меня это было полнейшим сюрпризом. Я провел день в комнате для свиданий и ничего не слышал. Около полпятого я возвращался в камеру, когда меня остановил какой-то заключенный и сказал, что он слышал по радио о пересмотре моего приговора. Я не поверил ему, да и сам он едва в это поверил, так что я попросил его повторить сказанное. Когда я вернулся в свой сектор, охранник, отвечавший за тот ряд, где была моя камера, побагровел при виде меня. Он ничего не сказал, просто стал цветом свежеприготовленного лобстера и никак не мог справиться с ключом, пока запирал меня. Лишь после этого я действительно стал подозревать, что должно было случиться что-то хорошее.