Рейд Рейд «Черного жука». Зеленый фургон. Агент особого назначения. Кобра под подушкой

Ким Роман

Нас "ловили" китайские отряды и, конечно, "не видали" нас. Черный Жук неуловим.

Теперь по нашим следам едет "авторитетная комиссия" с иностранцами и обнаруживает улики, доказующие "зверства большевистские".

Мои люди от скуки торгуют друг с другом награбленным. Иногда одна и та же вещь по нескольку раз побывает в руках одного владельца.

В торговле не принимают участия Артемий и Андрей-Фиалка. Артемий потому, что он - "я прямо скажу, что мне чужого добра не надо"; мне не нравится эта его необычайная "честность". А Андрей-Фиалка

не торгует потому, что он "сподымает лишь то, что потребоваться может только ему одному".

Я читаю газеты. Каждое утро цыган приносит их из "пункта". Мне доставляет большое наслаждение то, что я с моим отрядом в пару дней стал центром мировой печати. От меня зависит мировой скандал. В пару дней я могу стать "центром мира", ибо конфликт России и Китаем, несомненно, начало мировой войны. На Востоке вспыхнет пожар.

Лишь теперь я почувствовал, какие нити держу в руках. Пусть эта сухая английская подошва думает, что я марионетка в его руках.

Он жестоко ошибается. Иначе я непроходимый осел.

Он очень осторожен. Теперь мне понятно, почему ни он, ни кто-либо "другой" не мог дать мне своих лошадей. Однако ни ему, ни кому-либо "другому" не удастся умыть руки. Я их запачкаю пеплом и кровью.

Сегодня во всех наших газетах опубликованы "подробности налета красной банды на с.Щучье". Меня взволновало и насторожило одно обстоятельство откуда узнали газеты подробности расстрела генерала Аникина? В статейке "Смерть старого воина" это описано так, как было на самом деле. Мы, выполняя роль "большевиков", естественно, должны были расправиться с богатеями села.

При налете генерал, доживающий в этом селе, был ранен в бок пулей из томсона. И когда его вместе с другими привели ко мне, он потребовал:

–  Большевик, прикажите сделать мне перевязку.

Я ответил, что "не из-за чего хлопотать, сейчас вас расстреляют".

И тогда он мне саркастически бросил, кивнув головой:

–  Ну, а я полагал, что вам доступна эстетика казни.

–  То есть, генерал? - изумился я.

–  Мерзко расстреливать окровавленного человека.

Этих слов никто не мог передать в газету, кроме моих людей.

Несомненно одно - кто-то осведомляет.

Я думаю - кто. Так или иначе узнаю. А если не узнаю, поступлю так, как обычно и следует: уничтожу того, кого заподозрю. Троих, четверых. Это гарантия. Правда, не стопроцентная, но верных восемьдесят процентов. Если же и после повторится - я тоже повторю опыт.

Сегодня утром кроме газет цыган привез из "пункта" объемистый пакет от Воробьева. Все готово к переходу через границу. Сегодня ночью мы двинемся и восточней русского села Олечье перейдем на советскую территорию. Внимание большевистских частей отвлекут обстрелом русской территории с китайского берега.

Дальнейшая моя деятельность будет распространена на крупные пограничные села Олечье, Церухайтуй и Обегайтуй. В этом районе постоянно действовали банды Ивана Александровича Пешкова.

Воробьев высказывает полную уверенность в восстании этих сел против Советской власти. Беспорядки в пограничной полосе - лучшая гарантия победы.

Чьей? И над кем?

Мне хочется думать - нашей, то есть моей. Моей над моим изгнанием.

В Олечье "работает" наш человек. Завтра мне передадут от него письмо.

Удивительно в тон Воробьеву берут китайские газеты, да и иностранные тоже.

Китайские чиновники открыто доказывают, что боеспособность большевистской Красной Армии незначительна и что "преобладающие в армии крестьянские настроения", несомненно, скажутся в самом начале новой гражданской войны, которая якобы в России неизбежна.

Иностранные газеты пестрят статьями, "беспристрастно" оценивающими боеспособность Красной Армии с точки зрения объективной военной доктрины.

Ребенку понятно, зачем все это.

Что же, мир отдохнул от германской войны. Десять миллионов человеческих жертв увеличится по крайней мере вдвое. Римский папа открыто призывает к "крестовому походу" против большевиков.

Если ворон каркнет - близко смерть. Если церковь поднимет крест близка война.

Я радуюсь одному: вновь начинается дьявольский шабаш и я в этом шабаше танцую первым. Я первый стегну отвергнувшую меня.

Близко сумерки. Голые вершины скал становятся фиалковыми. Над падью быстро, со свистом пролетает стайка чирят. И оттого, что они быстро пронеслись, на душе становится холодно. Быстрый полет их для меня всегда был предвестником стужи. А еще - маленькие пичужки, похожие на синиц. Поблекшая, обожженная морозом трава. По застывшим стволам черных березок ползает множество этих синичек. Цыкают они тихо, как сверчки днем. Я затаился гляжу на них. Одиночество подкатывает к сердцу.

Слышу чей-то голос:

–  Может, по домам разойтись? Что же ветры перемывать.

–  Сиди. Объявят, и домой попадешь, - отрезают ему.

В другой группе вполголоса запевают песню. Но она не слаживается и умолкает. К ним подходит Киряк, или, как его теперь прозвали, Ананий адская машина. Оказалось, он утаил свою тирольскую шляпу и, когда мы без дела, носит ее вместо шлема.

–  Эко я обучу вас нашинской, тамбовской, - заявляет он. Ананий бывший антоновец. Но с Антоновым он разошелся "по-идейному", имел свой отряд, действовавший "сапаратно".

Ананий садится на корточки, упирается локтями в коленки, обхватывает ладонями щеки. Поет он безголосо, скверно, но песня мне нравится. Антоновская песня. Мотив ее - что-то среднее между "Бродягой забайкальским" и старинной песней "Уж ты воля, моя воля".

То ли солнышко не светит,

Над головушкой туман

То ли пуля в сердце метит,

То ли близок трибунал.

Незаметно я придвигаюсь ближе к ним. Я хочу дослушать песню. Печально глядя вдаль, Ананий тянет. Голос у него тонкий-тонкий, бабий голос, и дрожит: