Режиссер
Шрифт:
Он останавливается, делает шаг вперед, смахивая челку со лба.
Это громадная грифельная доска. Метра три высотой, подпертая балками. Сбоку тянется след от растаявшего снега.
Ингмар подходит, берет с полки мелок, рисует кривую лошадку и сверху надписывает: «Макс» [1] .
Подув на руки, он пририсовывает возле лошадиной морды облачко: «Осенью будем снимать?»
— Будем, — отвечает Ингмар и кладет мелок обратно на полку. — Сценарий почти готов.
1
Очевидно,
Он садится в машину, хлопает дверцей, барабанит пальцами по рулю.
— Что за черт, — бормочет он.
Позади грифельной доски, за невысоким заборчиком, окружающим стоянку, стоит настоящая лошадь. Она отделяется от массива густых ветвей. Тяжело ступает в сторону, ближе к деревьям, видно, как перекатываются мускулы на ногах.
Ингмар вспоминает, как Макс стоял перед машиной, спрятав ладони под мышками, и рассказывал, что его пригласили в Упсалу на роль Фауста, репетиции начнутся в октябре.
— Ты должен отказаться.
Лошадь поскальзывается на обледенелом склоне. Правая нога и бедро замирают в попытке предотвратить скольжение. Крупная лошадиная голова поворачивается в темную черноту деревьев, тело вновь обретает равновесие, резкими движениями лошадь пятится назад.
Ингмар, одетый в темно-серый свитер с белой изнанкой, берет на кухне чашку горячего молока и идет в столовую.
Гравюра Хогарта на стене отражается в оконном стекле. Она тянется через сад и дальше, в темное поле, будто водная горка-туннель, которую распрямили.
Ингмар просматривает свои прежние записи, когда в фильме должно было рассказываться о пасторе, который запирается в церкви и говорит Богу, что будет сидеть там до тех пор, пока Он не явится, — пусть даже это продлится целую вечность [2] .
Ингмар знает: надо скорее взяться за сценарий, но про себя повторяет, что никакой спешки тут нет.
Надо успокоиться.
Надо ждать, идея придет сама, вкрадчиво прорастет изнутри.
Не чувствуя беспокойства, он переходит в другую комнату, кладет возле телефона граммофонную пластинку с «Симфонией псалмов» [3] и вдруг вспоминает светло-серую ночь в пасторской усадьбе рядом с больницей Софиахеммет.
2
Здесь и далее речь идет о фильме Бергмана «Причастие» (1963), в русском переводе также известном под названием «Зимний свет».
3
Сочинение И. Ф. Стравинского для хора и оркестра (1930).
Мать вернулась домой после отдыха в Дувнесе и злобно рыдала в своей комнате.
Ингмар лежал в кровати, но уснуть не мог.
Раздававшееся вдалеке постукивание — наверное, кто-то рубил дрова — увлекло его за собой, прочь отсюда, в глубь воспоминания.
Сквозь дверь мать кричит,
Внезапный грохот, крики, угрозы.
Снова шаги, туда и обратно, вялые всхлипывания матери.
С легкостью распускаемого вязания Ингмар проскальзывает в комнату младшей сестры, чтобы посмотреть, не проснулась ли она.
Та сидит в кровати, глядя прямо перед собой, на гобелен из Даларны.
Светящаяся кожа и испуганный рот.
Он садится к ней на кровать и играет с куклой Розенблум. Это молодой граф, который всех вокруг принимает за слуг. Он уговаривает крокодила помочь ему переправить через реку чемодан.
Нитти смеется в подушку.
Когда крокодил вместо того, чтобы взять чемодан, хватает его за ногу и тащит к воде, Розенблуму кажется, что это досадное недоразумение.
Вдруг половицы начинают скрипеть, шаги приближаются. Железный шарик катится по полу. Ингмар прячется за бельевым шкафом, в комнату тяжелой поступью входит отец, он садится на кровать и прислушивается, хотя вокруг тишина. Он молча кладет свою большую голову на колени Нитти.
Маятник тужится и сухо щелкает, но в деревянном тельце раздается лишь слабый резонанс.
Ингмар набирает цифру за цифрой, ожидая, пока диск вернется на место, слушает долгие гудки в трубке.
На том конце провода поднимают трубку. Тишина.
Отец откашливается и отвечает — как всегда.
Наверное, он сидит за письменным столом с фотографиями в рамках, в пиджаке, застегнутом на все пуговицы. Отец даже не подумал ослабить узел тонкого галстука, хотя в комнате никого больше нет.
— Я подождал до семи, чтобы вы успели отдохнуть полчасика после обеда, — говорит Ингмар.
— Вот оно что, большое спасибо. — Отец смущенно смеется.
Ингмар перестает грызть ноготь большого пальца и спрашивает, не заняты ли родители — может быть, у них гости или они смотрят передачу «Распростертые объятья» с Леннартом Хиландом.
— Я ведь не забыл поблагодарить тебя за телевизор? — говорит отец.
«Неужели он и вправду решил, будто я думаю, что он недостаточно поблагодарил меня», — написал Ингмар на полях романа, но не закончил предложение вопросительным знаком, а продолжил читать о внезапной тишине, что повисла вслед за его невысказанным ответом, о том, как края тяжелого воротника, похожего на цифру одиннадцать, отражались в окне столовой.
Отец откашливается. С шумом откидывается на спинку стула. Светским тоном сообщает, что утром из Анкары звонил Даг.
— Да? Как он там?
— Не знаю, — отвечает отец. — Похоже, твой брат доволен местом посольского секретаря, а вот ты…
— Я всего лишь хотел спросить про его ногу, — перебивает Ингмар, тотчас об этом пожалев.
— Я могу позвать мать, с Дагом разговаривала она.
— Не надо, — быстро возражает Ингмар. — Я бы еще с удовольствием побеседовал с вами.
В темном поле виднеется свет автомобильных фар, мягко льющийся через аллею.
Ингмар теребит обложку пластинки, краешек внутреннего конверта из пластика и спрашивает отца, решили ли они, где проведут лето.