Режиссер
Шрифт:
Первый съемочный день, прямая дорога уходит в высокий сосновый лес, что-то находит на Ингмара.
Сердце бьется быстрее, руки холодеют.
Отцовские ноги в брюках прижимаются к нему с обеих сторон. Что-то мелькает, когда велосипед начинает шататься.
Затем неприятные ощущения постепенно отступают и почти исчезают, когда они поворачивают к Финнбаке. Дорога круто уходит вверх, оставляя внизу мерзлую землю. Штабели мокрых бревен угрюмо высятся возле начала лесовозной дороги. В глине застыли следы трактора и лесовоза.
Подъезд к красному сельскому домику в течение недели был весь изъезжен машинами «Свенск фильминдустри». Под широкими шинами обочины превратились в месиво грязи, полное мутных глинистых луж и глубоких следов от протекторов, которые успели наполниться новым гравием.
Люди что-то кричат друг другу, протягивая к дому кабели через мокрый, поросший травой склон. Полоса снега пролегает вдоль влажного бетонного фундамента. Треснувшую черепицу прислонили к подвальному окну.
В школьном зале, уткнувшись лбом в затылок Гуннара, сидит Ингмар, усталый и ищущий человеческого тепла. Он поворачивает лицо и говорит, что примерно так ее и представлял.
— Если ты понимаешь, о чем я.
Он ходит между школьными партами, показывает, где должна стоять камера.
— Да потому что сначала будут видны только две спины, а потом уже ты сядешь.
Ингрид кивает.
— Попробуй.
Она садится.
— Ты на нее не смотришь, когда врешь, — объясняет он. — А когда вы переходите к жесткому разговору, Гуннар, то должны быть предельно открыты.
— Что может быть проще, — шутит тот.
— Понимаю.
— Да, раз ты смог написать это за полдня, значит, я запросто это смогу сыграть.
— Предельно открыты.
— Разумеется, — заверяет Гуннар.
Они улыбаются друг другу, но все же невольно чувствуют, что конфликт остался нерешенным. Ингрид садится за орган и играет, Ингмар, остановившись, смотрит на детские рисунки на доске объявлений, на свет, падающий на пол из камина.
— Разожгите завтра камин углями, — говорит он. — С деревом у нас ничего не выйдет, слишком сильно трещит.
— Это точно, — соглашается Стиг.
— Надо бы записать, — добавляет К. А.
— Ну что, пройдемся последний разок по всей сцене? — тихо спрашивает Ингмар.
Все замолкают и встают у стен.
— Я устал от твоей близорукости, — тихо говорит пастор. — От твоих неловких рук, твоего вечного страха, твоих боязливых нежностей. Ты вынуждаешь меня вникать в твои физиологические подробности. Больной желудок, экзема, опасные дни, отмороженные щеки.
Так, все вдруг переросло в театр, замечает Ингмар. Зритель целиком концентрируется на образе актера.
Электрики, монтажники, звукотехники.
Единое дыхание, одни и те же слова.
Под лупой старшего брата
Пастор грубо хватает учительницу за руку:
— Ты можешь помолчать? Можешь оставить меня в покое? Ты когда-нибудь перестанешь попрошайничать?
Оставив ее за партой, он выходит в переднюю.
Немногочисленные зрители отступают. Они собираются пропустить его и удивляются, когда он останавливается и поворачивается с улыбкой.
Кто-то начинает говорить, понизив голос, кто-то тотчас принимается за свои дела.
Фотограф Леннарт Нильссон из журнала «Се» выглядывает в окно, трет уголок глаза.
В коридоре гостиницы «Сильянсборг», возле гостиной с телевизором, расположена комната номер 605, оборудованная под монтажную мастерскую: светло-серый стальной столик от «Steenbeck & Co», четыре тарелки, матовый темный экран, стопки пронумерованных пленок в желтых блестящих контейнерах из пластмассы.
Из-за белых перчаток кажется, что руки Уллы мелькают еще быстрее, когда укладывают пленку вокруг маленьких колесиков, заправляют и наматывают на катушки.
Опустив шторы, Ингмар видит лицо Ингрид, когда та выступала в последний день в Росунде.
Взгляд умоляющий, в нем все больше и больше мольбы.
Голос и дрожащие губы.
— Отлично, — шепчет Ингмар.
— Да, — отвечает Улла и перематывает пленку обратно.
Он включает лампу.
— Черт, до чего ж она отвратительная, — смеется Ингмар. — Как можно такую любить, просто не представляю. Явилась тут, понимаешь, и требует, чтобы он был с ней нежен… Да после такого хочется только дать ей хорошую оплеуху.
Улла молча меняет катушку.
Лампа выключается, и на экране возникает лицо Гуннара.
Ингмар наклоняется вперед.
Пастор слушает послание учительницы.
Затем снова становится темно, Ингмар трет подбородок.
— Все-таки удивительная штука — лицо Гуннара, — говорит он. — Сначала оно просто скучное — это всего лишь актер, который играет свою роль. И вдруг — оно как бы наполняется изнутри. Становится все более открытым, обнажает весь стыд, весь регистр эмоций. Вот это самое превращение чертовски меня потрясает.
Улла перематывает пленку обратно, не глядя на Ингмара.
— Сказал бы ты это Гуннару хоть один-единственный раз.
— Он и так это знает.
— Воля ваша, — бормочет она.
Ингмар пьет кофе в библиотеке вместе с Гуннаром, Максом, Уллой и Свеном. Они только что пообедали; сытые и усталые после долгого рабочего дня, они сидят и обсуждают оговорки и сны на поскрипывающей кожаной мебели.
Напольные лампы с широкими сплющенными абажурами светятся на ослепительно блестящем деревянном столе, стены обшиты панелями, за стеклянными дверцами стоят ряды старых книг.