Ричард Длинные Руки – пфальцграф
Шрифт:
Было героическое время, когда подвиги — это все, а любовь на втором плане, потом народ измельчал, и любовь вышла вперед, а я вот родился вообще в преподлейшее время, когда и любви не осталось, а только секс, причем уже и неважно, с кем или даже с чем, лишь бы оргазм…
Я выругался, вскочил, разъяренный на такую сволочь, какой являюсь я сам, заметался по комнате, хватая и напяливая на себя доспехи Арианта, цепляя молот, меч, лук.
Мелькнула мыслишка, что надо бы по дороге заглянуть к служанкам, потрахать, это и снизит уровень бьющих
Выругался еще громче и злее. Ну что за скот, любой подленькой мысли найду оправдание. Просто хочу кого-то трахнуть, при чем здесь барьер? Уже ставил, до сих пор вспомнить стыдно. Да и она ставила, тоже краснеет и глаза виновато опускает.
ГЛАВА 10
За окном серая муть перешла в темную, ночную. Вот-вот в таком сгустившемся от сырости воздухе начнут плавать мелкие рыбки. Я зябко передернул плечами, прошелся по комнате, прислушиваясь к звукам в главном здании.
Все тихо, спят, даже гуляки притихли до утра. В окно иногда забрасывает мелкую водяную пыль, я невольно отошел на середину комнаты, словно по ту сторону стены какие-то ядовитые брызги.
И хорошо, что дождь на дворе, все-таки осень в разгаре, и плохо: гуляк загнал под крышу. Того гляди кто-нибудь восхочет о чем-либо посоветоваться. А то и постараться понравиться, чтобы получить лакомый кус земли.
— Бобик, — сказал я, — ты идешь со мной. Он приоткрыл один глаз, еще не веря.
— Полночь, — напомнил я. — Будешь упираться, получишь в тыкву. Пойдем!
Он радостно вскочил и, широко растопырив лапы, отряхнулся, словно только что вылез из реки. Я приоткрыл дверь, прислушался, выглянул в коридор. Бобик все понял и вышел тоже на цыпочках. Вдвоем быстро вбежали на самый верх, Бобик опередил, оглянулся с вопросом в больших коричневых глазах.
— Именем Авалона, — произнес я.
В серой каменной стене вспыхнул прямоугольник призрачной двери. Сердце снова трепещет, будто в первый раз. Я задержал дыхание, продавился через ощутимое силовое поле, то ли обеззараживающий карантинный занавес, то ли последняя проверка на допуск.
Оглянулся, но Бобик уже здесь, пробежался по разрушенной комнате, сопит, пыхтит, вынюхивает с таким усилием, словно определяет следы тысячелетней давности. Впрочем, знаю ли я своего песика…
— Постой, — сказал я озадаченно, — ну что я за идиот!… Пропустил самое важное… Не подумал, адиёт…
Бобик подбежал и посмотрел сперва на зев трубы, потом на меня с великим любопытством.
— Смотри-смотри, — сказал я горько. — Представлял, как мы будем бегать по жаркому песку, а не подумал…
Он вскинул морду и уже очень внимательно и сосредоточенно посмотрел в длинную темную трубу. Сверху умело заложено камнем, потому труба и в яркий день выглядит так, словно и в этом, уже южном полушарии темная ночь.
Подсвеченная снизу, выглядит жутковато, не убеждают и блестящие скобы из металла, что лесенкой
— Ладно, — решил я, — посиди здесь. Я скоро вернусь. Правда скоро. Ну что делать, лажанулся я. Чаще всего я умный, правда, но вот иногда я же и последний дурак… Всесторонний человек, значит.
Он помахал хвостом и посмотрел преданными глазами. Мол, он и дурака любит. Но лучше бы я взял его с собой. Рядом с дураком должен быть кто-то из умных.
— Как? — спросил я безнадежно. — Как? Я и то карабкаюсь еле-еле… На плечах тащить такого кабана?
Он опустился на зад и смотрел обиженно. Я вздохнул и, поплевав на ладони, полез вверх по лестнице. Скобы вплавлены в стену так, словно вырастают из нее. Ни малейшего намека, что вбиты или вкручены в камень, все то же ощущение, будто погружали в раскаленное каменное тесто, что сразу же схватывалось в нечто намного более прочное, чем камень, но принявшее вид камня.
Снизу послышалось сопение. Я скосил глаза, от изумления пальцы едва не разжались: сопя и вздыхая, за мной упорно поднимается Бобик!
— Ни фига себе, — сказал я потрясение, — ну ты и овчарка!… Полицейский пес… Но мне казалось, те только по наклонным лестницам? Ну типа пожарных…
Пес дышал мне в пятки, я чуть было не дал ему лыжню, но подумал, что вдруг наверху что-то опасное. Да и вообще там же каменная глыба, начнет Бобик ее отпихивать, сорвется и меня собьет, дурак толстожопый…
— Потерпи, лапушка, — сказал я умоляюще. — Только не упади, мой птенчик… И вниз не смотри, не смотри.
В легких хрипит, в прошлый раз на этом месте я останавливался отдохнуть в третий раз, но сейчас страх за карабкающегося сзади преданного песика заставил подтягивать немеющее тело со ступеньки на ступеньку, со ступеньки на ступеньку, пока голова не уперлась в камень.
— Не лижи мне пятки, — попросил я. — Я знаю, ты не подхалим, но все-таки… Правда, я уже гроссграф…
На этот раз, несмотря на усталость, я отодвинул глыбу быстрее. И знал как, и страшился за оставшегося внизу на скобах Бобика. Едва вывалился наверх, упад на горячий песок и отполз от края шахты. Почти сразу следом выпрыгнул Бобик. Он дышал так же тяжко, возле его пасти загорелась бы трава, но и песок накалился, будто под паяльной лампой.
Я лежал, пронизываемый лучами жаркого солнца, на прокаленном песке, в синем небе ни облачка, Пес стоял надо мной, как победитель над трупом, в нем хрипит, сипит и клокочет, больше не возьму сюда вообще, он же чудом залез, цеплялся уже не за ступеньки, а за преданность и верность.
— Погоди, — прошептал я сипло, — отдышимся… Неужели весь Юг такой? Или мы вылезли в самом проклятом месте?
Бобик подвигал хвостом, уверяя, что всех порвем, как туалетную бумагу. И даже используем так же.