Ричард Длинные Руки – принц-регент
Шрифт:
Он нахмурился. На его стороне железно останутся только переписчики древних книг, богословы да знатоки права, а этого может и не хватить для перевеса их партии на выборах.
— Хорошо, — сказал он рассерженно, — я снимаю это обвинение. Но вы понимаете, что, превращаясь в такое существо, подвергаете огромному риску не столько тело, сколько свою душу?
Я посмотрел на него с огромным уважением.
— Отец Ансельм, вы очень умный человек.
Он зыркнул исподлобья.
— Ну, спасибо…
— Вы заметили то, —
Он спросил понимающе:
— Плотские?
— Да, — подтвердил я, — но в чревоугодном смысле. Самые сильные плотские бушуют в человеке, это единственное существо на свете, что готово вязаться круглый год, в то время как все животные для этого целомудренно выбрали только весну, а вот чревоугодность… это ужас! В крылатом теле зверя только и думаю, что бы сожрать еще, а потом еще… Постоянно терзает голод, хотя это ложный голод, но, конечно, я борюсь и с этими искушениями во славу Всевышнего!.. И только вы это поняли и заметили, отец Ансельм!
Он проговорил, уже заметно смягчившись:
— Да… гм… это да, я такое зрю, ибо мне дано… Но вы это делайте пореже, как можно реже…
Я воскликнул:
— Только в крайних случаях, отец Ансельм! Господь сотворил человека совершенным для всех случаев жизни. Ну, почти для всех. Только вот человек — существо азартное. Хорошего ему мало. Ему подавай самое лучшее, что предусмотрено Господом и всячески поддерживается матерью нашей, церковью!..
Глава 2
Когда я вышел, навстречу бросился не только Жильберт, но и Смарагд, Гвальберт, а с ним двое робко взирающих на меня монахов. Я не успел плотно закрыть за собой дверь, как нетерпеливый Смарагд вскрикнул, перебирая ногами, как нервная лошадка:
— Ну что? Ну как?
Я посмотрел на него свысока.
— Как что? Отец Ансельм весьма умный человек. Думаю, он уже с нами.
— Ансельм? — охнул Жильберт. — Да никогда… Он же поддерживает Фростера!
— Почему никогда? — спросил я.
— Потому что узколобый догматик, — горячо сказал Жильберт. — Церковные догматы заслонили ему все, что происходит в монастыре!
— А мелочи нужно отбрасывать, — пояснил я. — Он зрит в корень, потому он с нами. Хотя, конечно, сам об этом еще не догадывается.
— Какой корень? — спросил Жильберт обалдело.
— Свой корень, — ответил я. — Но это ничего, это нормально, он же мыслящий человек, потому ничего другого не видит и не желает знать, кроме своего мнения. Когда мы покажем ему свои корни, он наверняка пересмотрит свои ошибочные взгляды. Вы же знаете, что все взгляды, которые не наши, ошибочны. И даже неверны по определению.
Гвальберт проговорил с подозрением:
— А с чего он вдруг пересмотрит?..
— Мы предъявим ему такое, —
— А… что?
— Пока не знаю, — ответил я с оптимизмом, — и даже не представляю! Но мы обыщем и предъявим. Надо верить в светлое будущее всего прогрессивного человечества, в авангарде которого с песней шагаем мы!
— С молитвой? — переспросил брат Жильберт нерешительно.
— Ну да, — сказал я удивленно. — А я как сказал? Разве молитва — не наша любимая песня? Я такие боевые молитвы знаю, даже маршевые под рев труб, вздрогнете! От ликования, конечно.
Издали донеслось густое протяжное пение, полное скорби и печали. Все умолкли, повернулись в ту сторону. Из крыла, где кельи монахов, медленно шествует колонна монахов.
Четверо монахов с надвинутыми на лица капюшонами несут простой и даже не окрашенный гроб. Первым за ним идет отец Аширвуд, в правой руке кадило, которым помахивает с размеренностью механизма, следом престарелый отец Хайгелорх опирается на трость при каждом шаге, его почтительно поддерживает под руку брат молодой монах и тоже старается идти в ногу мелкими семенящими шажками.
Я остановился, смиренно опустив голову, гроб пронесли мимо, я слышал удаляющийся голос отца Аширвуда:
— Господь наш милосердный, мы молим за брата Шелестини, что умер без отпущения грехов…
— Ибо пал в неравной битве в борьбе со злом, — добавил кто-то.
— Не забудь о нем, — сказал третий, — и позаботься о его душе, она того заслужила.
Гроб пронесли мимо входа в главный зал для общих молитв, где у порога уже ждут в торжественном молчании аббат Бенедарий, приор с помощниками, келарь и прочие должностные чины монастыря.
Отец Бенедарий, как настоятель всего монастыря, одной рукой прижимая к груди Библию, другой медленно и торжественно перекрестил гроб. Лица у всех суровые и сосредоточенные: прошли века с тех пор, как врагу удавалось пробираться в сам монастырь, и вот он, грозный час, наступил снова.
— Во имя Господа, — сказал отец Бенедарий слабым голосом и перекрестил гроб еще раз. — Милостивого и Всемогущего.
Монахи ответил в один голос:
— Аминь.
Гвальберт спросил меня шепотом:
— С церковным судом — это хорошо, а насчет темной тени есть хоть какие-то новости?
— Есть, — ответил я. — Но только не лучшие.
— Что, снова показывалась?
— Да, — ответил я.
Он прорычал:
— Ну почему мне эта тень ни разу? Я бы эту сволочь… Прости, брат паладин, я не то хотел сказать. Ты делаешь все, что можешь, я знаю. Мы бы и того не сумели.
Я хлопнул его по плечу и отправился к себе в келью. Мыслей роится куча, все такие умные и блистательные, но мне сейчас хотя бы одну дельную или полудельную, дальше уже начнется обработка и шлифовка, но пока в черепе, как в деревне, через которую прошли войска Мунтвига.