Ричард Длинные Руки – воин Господа

Орловский Гай Юлий

– Не понимаю.

– Ты тогда пощадил мою жизнь, что, конечно же, глупо… Я мог бы вернуться… и уже без всяких красивых штучек метнуть в тебя нож из темноты. И ты это знал. Но – отпустил… Дурость? Явная дурость… Но в то же время ты не дурак. Мне сказали, что не дурак. Ты даже в церковь не ходишь, а это точно – не дурак!.. Значит, ты больше из наших, чем из… тех, бьющих поклоны. Так почему?

Я сказал горько:

– И ты решил проверить, набросившись в одиночку на всю крепость?

Его губы дрогнули в слабой улыбке.

– А что, плохо получилось?.. Удалось…

– Но они все

равно скоро будут здесь. Не понимаю, что их задержало.

– В моих мешках… – он закашлялся, выплюнул кровь, закончил: – в моих мешках еще осталось такое… что их задержало… Я знаю много трюков… Эх, раз в жизни попробовал сделать что-то героическое… и то мордой в стену…

Я повторил:

– Но… зачем?

– Не знаю… – прошептал он. – Наверное, свихнулся… После того, как ты, ублюдок, не стал меня убивать… Нет, это не благодарность, как ты сдуру думаешь… Какая у рыцаря Тьмы благодарность? Разве что ножом в спину… Просто я всю жизнь видел, как вы, бла-а-а-агородные, стоите за честь друг друга. Не из корысти или выгоды, а просто так… Видел, как вы по-детски держите это «слово чести», блюдете дурацкие обеты… Большей глупости придумать трудно!..

Я снова осмотрел стрелы, предложил нерешительно:

– Давай попробую выдрать?

– Дурак… Наконечники с зазубринами… Все кишки мне вырвешь… Не трожь… Ты так и не понял… Да и не поймешь… дурак, потому что я жил в более правильном мире… а на вас смотрел, как на…

Он закашлялся, изо рта хлынула кровь. Я в бессилии ухватил его голову, держал у себя на коленях, чтобы наемник не захлебнулся. Уже синеющие губы раздвинулись в слабой улыбке.

– Ты и сейчас дурак… Любой черный рыцарь на твоем месте удрал бы… Мне уже не помочь, а ты рискуешь… Они обойдут стальные колючки, что я разбросал, у них еще много коней, к заходу солнца будут здесь. А тебе надо замести след…

Я взглянул на солнце, что едва перевалило зенит.

– Я тебя не оставлю, – ответил я твердо. – Ты ж не просто рисковал жизнью… ты… ты…

– Можешь не договаривать, – разрешил он затихающим голосом. – И все равно понять не можешь, верно?.. Я сам не понимаю… Просто вдруг так захотелось, чтобы все было иначе… Вот тебя пытали, жгли, рвали кожу, а ты как идиот твердил свое… У нас, если попадешь в плен, разрешается выдавать всех и рассказывать все тайны… Все равно ведь предадим, так лучше разрешить, ха-ха… А вот ты никого не выдавал, не предавал, даже не пытался прикинуться предающим… Над тобой смеялись, смеялись, смеялись… а потом перестали. Нет, все равно не поймешь…

– Что?

– Что у нас полное превосходство не только в войсках, дурак. В уме!.. Мы умнее. Мы познали природу человека. Мы знаем, насколько он трус и подлец… Но вдруг мне до щема захотелось, чтобы у меня были вот такие тупые, но честные друзья… чтоб за меня стояли, мое имя за спиной защищали, а не так, как у нас принято, – в грязь, в дерьмо, да еще и сверху полить тем же…

Я сказал насмешливо:

– Это тебя коснулась благодать Господня!

Насмешка прозвучала коряво, словно я насмехался над самим собой. Он поморщился:

– Я ж говорю, дурак… Да как тебе понять, если я сам не понимаю, а я поумнее тебя, благородного дурня… Какой к дьяволу Бог, я твоего Бога презираю

и не принимаю!.. Это что-то внутри меня… О, каким огнем жжет внутренности! Я думал, что я стойкий, а я сейчас буду визжать от боли, как недорезанная свинья… Убирайся, гад. Бери моего коня, он все еще хорош… если не сгорел, и убирайся.

Я поднялся, взглянул снова на небо, на умирающего.

– Может быть, кому-то передать что-нибудь?

– У меня никого нет… достойного. Да убирайся же, гад! Я не хочу, чтобы ты видел…

Я отвернулся, конь перестал хрипеть, с великим трудом поднял голову. Глаза его были замученные, печальные, но все понимающие. Я с трудом взобрался в седло. От куста донеслись стонущие звуки. Я украдкой оглянулся. Наемник скрючился, лицо белое, все еще пытался удержать рвущийся из него крик боли.

Господи, взмолился я. Если Ты в самом деле есть… а сейчас мне хочется, чтобы Ты был, то прими его душу! Он грешник, великий грешник, но в последний миг он стал другим!.. И не слушай Ты его, что он Тебя не принимает!.. Зато Ты прими его, прими…

Конь нес меня через чащу. Я то и дело терял сознание, а когда наконец очнулся, вокруг чернота, конь стоит, повесив голову, а меня трясет от холода. Но вокруг меня что-то происходило, я видел желтые глаза. Потом послышалось рычание, на грудь бросился крупный зверь. Я вдохнул его шерсти, закашлялся, в висках взорвалась боль, я рухнул во тьму.

На этот раз я возвращался в сознание очень долго. Тела не чувствовал, вместо него – огромная бесформенная глыба, распухшая, с изломанными костями. Пахнет железом, горящим углем. На миг почудилось, что я снова в пыточной, затем издали донеслись частые удары молотков. Так стучат в кузнице, вот удар мастера, у него легкий молоток, а вот тяжелые удары подмастерьев, у них пока только сила, умение придет потом, не скоро, если придет вообще…

Послышались шаги. Я не мог повернуть голову, но голоса расслышал отчетливо. Один низкий и гулкий, словно шел из самого брюха, прогудел недовольно:

– Он же почти труп… И охота тебе возиться?

Второй голос ответил настолько низкий, что я представил, как он выходит вообще из сапог говорящего:

– Зато посмотри, какие руки!.. И ноги. И спина широченная. Знаешь, сколько руды сможет таскать за один раз?

– Если захочет…

– А куда денется?

– Как заставишь?

– Ты ж видишь, это из рыцарей… А они слово держат.

– Какой же он рыцарь?

– Ну и что, если без доспехов?.. С такой статью все равно становятся рыцарями. Главное, поймать на слове, понял?

Первый голос ответил искренне:

– Не, не понял.

– Эх… Так и ходить тебе в подмастерьях еще лет сто, пока не поумнеешь.

Я все-таки заставил себя повернуть голову. В шее стрельнуло, виски пронзило болью, потек жар, словно плавились мозги. Инсульт, что ли, подумал я вяло, да и с глазами что-то творится… с пропорциями.

Рука протереть глаза не поднялась, но поморгать сумел, хотя даже это простое движение наполняет болью. Я лежу на каменном топчане, подо мной пара толстых шкур, а в двух шагах – пара гномов, каждый поперек себя толще, рассматривают меня один с надеждой, другой со скептицизмом.