Риф, или Там, где разбивается счастье
Шрифт:
— Бояться?
— Разобраться до конца — посмотреть в лицо фактам.
— Это тебе нужно посмотреть в лицо фактам — не мне!
— Я только одного прошу, взглянуть на это прямо — но с тобой. — Он помолчал, затем спросил: — Не хочешь повторить, что мисс Вайнер рассказала тебе?
— О, она поступила благородно — в высшей степени!
Анна ощутила просто физическую боль. Она осознала, как девушка должна была любить его, чтобы проявить такое благородство, — какие воспоминания, наверное, связывали их!
— Уйди, пожалуйста, уйди! Это слишком ужасно. Почему я должна видеть тебя? — проговорила она через силу,
Так, ничего не видя, она ждала, когда раздадутся его шаги, откроется и закроется дверь, как несколько часов назад открылась и закрылась за Софи Вайнер. Но ни звука не было, ни движения; Дарроу тоже ждал. Анна задрожала от негодования: его присутствие оскорбляло ее горе, унижало ее гордость. Странно, что он ждал, чтобы она сказала ему это!
— Ты хочешь, чтобы я покинул Живр? — наконец проговорил он. Она не ответила, и он продолжил: — Я, конечно, сделаю, как ты пожелаешь, но, если я уеду сейчас, я не увижу тебя снова?
Его голос был тверд: его гордость не уступала ее гордости.
Она не выдержала:
— Ты должен понимать, что это бесполезно…
— Я мог бы напомнить тебе, что ты прогоняешь меня, не выслушав…
— Не выслушав? Я выслушала вас обоих!
— …но не буду, — продолжал он, — напоминать тебе об этом, ни о чем и ни о ком, кроме Оуэна.
— Оуэна?
— Да. Если мы сможем как-то избавить его от…
Она уронила руки и обратила на него испуганный взгляд. Казалось, она вечность не думала об Оуэне!
— Ты, конечно же, понимаешь, что если прогонишь меня сейчас…
— Да, понимаю, — перебила она его, и оба надолго замолчали. Наконец она проговорила, очень тихо: — Я не хочу, чтобы кто-нибудь еще страдал так же, как я…
— Оуэн знает, что я собирался уезжать завтра, — продолжал Дарроу. — Любая внезапная перемена планов может заставить его подумать…
О, она понимала его неумолимую логику: этот ужас обступал ее со всех сторон! Казалось возможным сдерживать отчаяние и спокойно смотреть в лицо Дарроу, пока ее поддерживала вера в то, что это их последний час вместе, что после того, как он выйдет из комнаты, пройдет и страх увидеть его снова, страх ощутить его близость, почувствовать на себе его взгляд, услышать его голос, и страх всего его влияния, лишающего ее воли. Но мужество покинуло ее при мысли о совместных с ним действиях ради защиты Оуэна, о том, чтобы ради Оуэна поддерживать с ним отношения, изображать согласие и счастье. Жить рядом с Дарроу в притворной близости и гармонии еще двадцать четыре часа казалось ей трудней, чем жить без него до конца дней. Силы оставили ее, и она бросилась на диван, пряча рыдания в подушках, в которых так часто прятала лицо, сияющее счастьем.
— Анна… — близко прозвучал его голос. — Позволь поговорить с тобой спокойно. Не приличествует нам бояться.
Ей оскорбительно было слышать ласковые слова, но призыв быть отважной заставил ее сердце воспрянуть.
— Мне нечего сказать в свою защиту, — продолжал он. — Факты весьма прискорбны; но я хочу, чтобы ты по крайней мере знала, каковы они на самом деле. Прежде всего я хочу, чтобы ты знала правду о мисс Вайнер…
При имени соперницы Анна побагровела, подняла голову и повернулась к нему:
— К чему мне знать о ней больше того, что она рассказала мне? Не желаю больше слышать ее имени!
— Вот потому, что ты так относишься к ней,
— Я сказала тебе, что не думаю о ней как-то осуждающе. Я вообще не хочу о ней думать!
— Поэтому я и говорю, что ты боишься.
— Боюсь?
— Да. Ты часто говорила, что больше всего хочешь посмотреть на жизнь такой, как она есть, на человеческие проблемы без страха и лицемерия; а это не всегда приятная вещь. — Он замолчал, затем заговорил снова: — Не думай, что я собираюсь оправдываться! Я не намерен преуменьшать свою вину. И вообще говорить о себе. Даже если бы и говорил, то, наверное, не смог бы добиться, чтобы ты меня поняла, — я сам не понимаю, когда оглядываюсь назад. Быть справедливой ко мне — это твое право; все, чего я прошу, — это быть великодушной к мисс Вайнер…
Она встала, вся дрожа:
— Ты волен быть сколь угодно великодушным к ней!
— Да, ты дала мне ясно понять: я волен делать что угодно. Но я и вполовину не могу помочь ей так, как поможет ей твое понимание.
— Не можешь помочь? Ты можешь жениться на ней!
С застывшим лицом он сказал:
— Худшей судьбы ты не могла ей пожелать!
— Наверняка этого она и ожидала… на это надеялась… — Он промолчал, и она воскликнула: — Иначе как ее понимать? Как понимать тебя? Это слишком ужасно! По пути сюда… ко мне… — Она почувствовала, как рыдания подступают к горлу, и остановилась.
— Так оно и произошло, — признался он.
Она изумленно смотрела на него.
— Я ехал к тебе… после неоднократных отсрочек и откладываний с твоей стороны. В последний раз ты повернула меня назад единственным словом — и без объяснения. Я ждал от тебя письма, но напрасно. Говорю это не для того, чтобы оправдать себя. Просто пытаюсь объяснить. Я чувствовал обиду, горечь, недоумевал. Думал, ты хочешь со мной расстаться. И неожиданно на моем пути оказался человек, которому требовалось сочувствие, помощь. Клянусь, так все и начиналось. Затем мгновение помутнения… вспышка безумия… как такие вещи происходят. С тех пор мы ни разу не виделись…
Анна холодно взглянула на него:
— Твой рассказ достаточно ее характеризует.
— Да, если подходить к ней с общепринятой меркой — что, как ты всегда заявляешь, тебе чуждо.
— С общепринятой меркой? К девице, которая… — Резкая вспышка почти физического отвращения не дала ей договорить. Неожиданно она воскликнула: — Я все время считала ее авантюристкой!
— Все время?
— Я не имею в виду все время… но после твоего приезда…
— Она не авантюристка.
— Хочешь сказать, она делает вид, что действует в соответствии с новыми теориями? С той чушью, которую всякие отвратительные женщины несут с трибун?
— Не думаю, что она претендует на какую-то теорию…
— У нее нет даже такого оправдания?
— Ее оправдание в том, что она одинока, несчастна — в страданиях и унижениях, которые женщина вроде тебя даже не может представить. Ей было нечего вспомнить, кроме равнодушия и недоброго отношения к себе, — и ничего не ждало впереди, кроме тревоги. Она видела, что я жалею ее, и это тронуло ее душу. Она придала этому слишком большое значение — чрезмерное. Мне следовало увидеть опасность, но увы. И в этом мне нет оправдания.