Рифы далеких звезд

Давидков Иван

Я тоже улыбаюсь. Струйка крови сочится по губам от этой улыбки, но душа бодра…

Так размышлял я, шагая по осенней дороге, которая то приближала меня к реке, и тогда за ивняком виднелась похожая на корабль драга, то уводила на влажную зелень заболоченных лужаек, откуда выпархивали сойки, и небо

наполнялось их тоненькими голосами, — казалось, что их крылья царапают серый осенний небосвод. Деревья стояли голые, и долина выглядела широкой и пустынной: как будто отсюда вынесли что-то большое, заполнявшее ее прежде, но что именно — я вспомнить не мог.

Природа отдыхала, познав и тихую мелодию цветения, и резкий шорох сухих листьев под ногами осеннего ветра. Было что-то первозданное в этом спокойствии, рожденном задумчивостью холмов и неспешным движением облаков, нераздельной общностью воды и огня, задымившего у железнодорожного моста, камня и птицы, чей голос словно призывает все, что захвачено в плен землей, распрямить плечи и вырваться из плена; нераздельная общность гулких, пронизанных солнцем листопада чувств и мыслей, человека и лошади, идущих рядом, как две тайны, сумевшие найти друг друга среди необозримых пространств…

Я свернул с дороги и направился к домику на берегу Огосты, где, как я знал, жил вместе с сыном мой учитель Христофор Михалушев. Я знал и о том, что Маккавея увезли, и хотелось проведать человека, которого я в детстве любил больше всего на свете, посидеть с ним, хоть чем-то, если смогу, утешить — сочувственным словом, взглядом.

Труба не дымилась, ни звука шагов, ни человеческого голоса слышно не было. Я толкнул дверь — заперта. Заглянул в окна, покрытые бороздами пыли. Увидел две койки, застеленные выцветшими одеялами, подушки, сохранившие углубления там, где к ним прикасалась щека спящего. На столе лежали ложки, белела тарелка с кистью винограда.

Все говорило о том, что человек, к которому я пришел, где-то

здесь, поблизости, у реки, за холмом, и лишь серые полосы на окнах — плотный слой пыли, кое-где проеденный осенними дождями, — навевали мысль о том, что за этими мутными стеклами прячется тяжелая драма.

Я спросил проходившего мимо крестьянина — он шагал рядом с лошадью, и животное смотрело на него преданно и благоговейно, как на святого:

— Не знаете случайно что-нибудь о людях, которые тут жили? Старый учитель с сыном…

— Я нездешний, — ответил крестьянин. Он был низкорослый, в штанах из домотканой шерсти, на голове сплюснутая кепка, закрывавшая глаза, так что видны были только татарские скулы да острый, костистый подбородок. — У меня лошадь заплутала, два дня ходил по этой глухомани, покуда нашел. Животное, а радуется, как малое дитя. Увидала меня, заржала, примчалась и вот ни на шаг не отходит.

Человек и лошадь, породненные безмолвием земли и неба, ушли, оставив меня одного.

Вода говорила с огнем, птица с камнем, день с ночью, а я стоял один среди этих тайн бытия.

И тут я обернулся посмотреть, где лодка. Отчего меня так угнетала мысль, что она тоже исчезла и мои шаги глухо прозвучат под опустевшим навесом?

Нет! Лодка была тут, нетронутая, такая, какой оставили ее перед отъездом руки Рыжеволосого.

«Иначе зачем тогда и жить на свете, — подумалось мне, — если нет больше лодки, если она сгниет от дождей или цыгане отдерут от нее доски, чтобы развести костер… Лодки рождаются для того, чтобы плыть к иным берегам — и перенести туда душу человеческую; чтобы проплывать надо всем, что ушло уже или уходит… На земле ведь все тленно, одни только звезды вечны…»

Темнело. Из глубин сумерек донеслось ржание лошади, и его эхо промелькнуло передо мной, точно падающая звезда.