Рихтер и его время. Записки художника
Шрифт:
Решение ехать в Москву, чтобы стать пианистом, было принято неожиданно и без колебаний.
О Генрихе Нейгаузе как о выдающемся музыканте и педагоге много говорилось в Одессе. Однажды Рихтер увидел его случайно. Нейгауз был похож на отца. И стало ясно: это судьба! Учиться следовало только в классе Нейгауза.
На поездку денег не хватало. Помогли знакомые, и в их числе – доктор Филатов, сына которого учил тогда Теофил Данилович. И вот день отъезда настал.
И вот – он в вагоне. Он стоит у открытого окна, а внизу родители и несколько знакомых.
Кто не знает этих последних минут… Слышишь, не вслушиваясь, и видишь, не всматриваясь, а думаешь сразу о многом и, в сущности, ни о чем.
Он сейчас вдруг заметил: отец выглядел усталым и совсем нездоровым, а мать, как всегда, была моложавой, оживленной и красивой, но ему почему-то показалось, что они разобщены и одиноки каждый по-своему…
Однако с этой минуты все уходило в прошлое. Его комната, клавиры, рояль, их старый певучий рояль с медалями на крышке, образы детства, игры и неопределенные мечты.
Свет пультов оперного оркестра, песчаная дорога в сосновом бору – все это оказалось вдруг на перевернутой странице его биографии. А на новой еще не появилось ничего, она пока еще была просто бумагой…
Завтра будет Киев. Послезавтра – Москва. Он, как казалось, легко отодвинул прошлое. Теперь он хотел одного: новой жизни в столице, где его многое интересовало, но более всего – его будущий учитель, этот худощавый музыкант, элегантный и немного насмешливый и уже почему-то близкий ему, хотя они и не были пока знакомы.
А под окном все говорили что-то. Он же согласно кивал, рассеянно улыбался.
Но вот закончилась посадка. Проводник поднялся на ступеньку и, держась за поручень, смотрел вперед на семафор у самого паровоза.
Пошла последняя минута. И вдруг все, что он видел в окне, тихо двинулось влево. Рама окна стала надвигаться на провожающих. Он подался вперед, чтобы смотреть еще. А перрон, словно гигантский плот, медленно плыл в жарком мареве мимо. Скамейки, урны, горячий асфальт, следы женских каблуков и втоптанные вишневые косточки, мусор, шелуха от семечек. Он постоял, а когда мимо пошли пакгаузы, вздохнул и занял свое место.
Вагон, душно. Через полчаса соседи зашуршали засаленными пакетами. Он поднялся и вышел. В тамбуре качало. За дверью поднимались и опускались провода. Колеса стучали на стыках.
Потянулось дорожное время, которое всегда вычитают из жизни. Вдали разворачивалась степь, а прямо перед ним все мелькало. Он успевал выхватить то километровый столб, то шлагбаум с подводой, то грязный грузовик, качавшийся на ухабах проселка в облаке пыли. Все это стремглав улетело назад. Идти в вагон не хотелось. Он открыл дверь. Дул теплый ветер, пахло полынью и каменным углем.
А поезд уходил все дальше и дальше в степи, все дальше и дальше на север…
Глава девятая
Итак, Рихтер впервые приехал в Москву летом 1937 года. Вот какой он увидел ее тогда.
Из воспоминаний Святослава Рихтера:
«Москва – город контрастов, где все приживается. Чужеродное становится своим. Прекрасное соседствует с
Более суток езды на север, а ничуть не прохладнее. Правда, жара здесь была другая. Она была трудная. Здесь было душно и давило под воротником. Он вышел на привокзальную площадь и, вдыхая запах бензина, пошел к знакомым своего отца. Надо было устраиваться. Его сразу поразила ширина улиц, количество машин и людей. Ему казалось, что все здесь что-то празднуют, что вот-вот появится демонстрация. Но это только казалось. Был обычный день. Просто столица жила теперь так.
В подъезде старого дома прохладно. Попахивало кошками, кухней… Он поднялся на второй этаж, позвонил и представился. Встретили его как будто радушно. День прошел в разговорах оживленных, но пустых. (Этого требовали правила приличия.) А вечером он был в театре на пьесе Тренева «Любовь Яровая»…
Первые дни он осматривался. Вот – самый центр. Он только что перестроен. Новая гостиница «Москва», Манежная площадь, Александровский сад. Слева – Кремль. Справа – жилой дом: коринфские колонны между широких, почти фабричных окон. Он тесно встал здесь, растолкав своих почтенных соседей – гостиницу «Националь» и совсем старый, прекрасный казаковский университет, помнящий еще времена Хераскова и Сумарокова. А за спиной серая громада – здание Госплана. Это уже что-то азиатское, похожее на дворцы Лхасы. Несмотря на множество окон, у здания нет взгляда, и оно смотрит на мир только своей кокардой – каменным гербом Советского Союза, поднятым к самым облакам.
Почти игрушечным кажется рядом Дом Союзов, бывший еще недавно Дворянским Собранием. Этот особняк всегда олицетворял блеск и славу города. В его Колонном зале бывал на балах Пушкин, играл Лист, дирижировал Берлиоз, а позже давали свои концерты Рахманинов и Скрябин, но в последние двадцать лет здесь все смешалось.
Наряду с прославленными артистами здесь стали выступать народные хоры и участники самодеятельности. Здесь прощались с умершими вождями и устраивались новогодние елки. Здесь проходили шахматные матчи и комсомольские собрания, профсоюзные съезды и показательные суды над теми, кого считали тайными врагами. Здесь теперь встречались овациями не только артисты, но и смертные приговоры, выносимые кем-то от лица всего народа.
Вот так пестро и бурно зажил в последнее время этот старинный дом.
Поодаль, за университетом, громоздились бетонные коробки крупнейшей в России библиотеки, которой, конечно, сразу же дали имя Ленина. Она теперь соперничала с Домом Пашкова (бывшим Румянцевским музеем), поставленным здесь в восемнадцатом веке масоном Баженовым.
А там, уж совсем вдали, виднелся только что законченный Крымский мост.
По улицам катили открытые машины, двухэтажные троллейбусы, звонили трамваи. Но не этим была примечательна столица в тридцать седьмом году. Подлинную славу ее составляла первая очередь метро, связавшая с центром две окраины, два лучших столичных парка – Сокольники и Парк культуры имени Горького (по-старому – Нескучный сад).