Рил: Replay
Шрифт:
Люда не знала, что с ней происходит. Было чувство жалости к себе и злости на себя же – позволила мужчине так безжалостно растоптать ее веру в лучшее, не распознала сразу, не заметила вовремя тревожных звоночков. Было мучительно жаль потерянного года. И не потому, что этот год могло заполнить счастье рядом с Пашкой.
Она едва не плакала, пока ехала в такси – садиться в общественный транспорт побоялась, да и хотелось спрятаться от жестокого мира. Впервые пожалела, что живет вместе с Ликой, - сейчас начнутся расспросы и никто ей не даст уединиться, чтобы поплакать в одиночестве. Словно стеклянный
Все они одинаковы! Грош цена их словам о любви, когда можно так мастерски войти в доверие и растоптать душу – незаметно, шаг за шагом, но от того жестче и безжалостнее.
Пашка... Ее принц, ее спаситель, любящий без взаимности! Как скоро восхищение в его глазах сменится на холодный блеск, слова любви – на требования, подчас унизительные, а поддержка – на предъявы относительно того, что она все-таки выбрала в свое время Савчука и имела с ним тесные отношения? Такое не забывают. Уязвленная гордость мужчины может рвануть, подобно гейзеру, в самый неожиданный момент.
Руслан не дотерпел до свадьбы – жажда власти и самоутверждения за счет более слабого партнёра инфицировала его мозг довольно скоро, когда он решил, что помолвочное кольцо удержит Люду рядом посильнее цепей и ошейника. А что Паша? Да, сейчас он души в своей девочке не чает, на зависть и восхищение подругам. Одаривает ее дорогими подарками. Купает в нежности и ласке, смотрит глазами, полными любви. И его, наверное, хватит надолго. Может на полтора года. Или на два. А потом... В порыве мелких бытовых ссор он может ей безжалостно припомнить, как однажды Люда выбрала Савчука. Не надо, уронив одни розовые очки, тут же надевать новые, пусть даже в иной, дорогой и утонченной оправе.
Разговор с Зоей расставил все по местам, но не так, как того хотела Люда. Девушка считала, что истина освободит ее от прошлых якорей в виде чувства вины и боязни пересудов, откроет новые горизонты. После этого ничто не должно помешать ей любить Пашку и позволить себе быть счастливой.
Вышло наоборот. Откровения Самохиной как будто открыли Люде глаза на то, какими жестокими могут быть мужчины, даже (и особенно!) в том случае, когда любят. Ведь Руслан все же любил ее. Пусть больной и слегка извращенной любовью собственника, но любил. А Пашка... он любит долго и ещё сильнее. И это не сулит ей ничего хорошего.
Люда Полякова знала всего двух мужчин – Руслана и Пашку. Противоречивая картина мира строилась, основываясь на пережитом опыте. Как знать, может, в другой ситуации ее рассудок не выдал бы в качестве вердикта подобную химеру, но сейчас в разбитом сердце девушки не было ничего, кроме страха. И этот страх сравнял обоих ее мужчин – тирана и защитника – под одну гребенку.
Лика не могла понять, что с сестрой. Не говорит, только сдерживает слезы, которые чудом не льются из ее полных боли глаз. Ужинать не вышла, так и лежала в одной позе на кровати, подогнув колени, словно ребёнок, натянув на уши наушники. Не слышит звонка телефона – а Величко на том конце провода места себе не находит. Поколебавшись, Лика ответила на звонок – осторожно вынесла телефон из спальни. Но Люда даже не пошевелилась.
– Паш, приезжай,
– Савчук, тварь? – с пугающим спокойствием уточнил Павел, но от его голоса у Лики мурашки пошли по телу. Столько в нем было угрозы!..
– Не думаю. Она с этой девчонкой, Зоей должна была встретиться. Видимо, встретилась, ничего не говорит и едва не плачет. Как будто в трансе, смотрит в одну точку и делает вид, что музыку слушает. Ужинать не стала. Если бы я знала, не отпустила бы ее никуда.
– Лик. Ты ни при чем. Людмилка ведь тоже не ребенок уже. Я еду и побуду с ней, не беспокойся.
...Люда так и не заплакала. Смотрела в стену, не замечая, как солнце склонилось к закату, и в комнату проник полумрак сумерек. Она даже не услышала, как попрощалась сестра, как за ней захлопнулась дверь, лишь вздрогнула от голоса Паши.
– Девочка моя!
Яркий электрический свет полоснул по глазам. Павел развернул оцепеневшую Полякову к себе лицом. Бережно снял наушники, в которых не играло изначально никакой музыки, заглянул в глаза. И едва не отшатнулся – в них было столько боли и недоверия! В горле образовался горький ком.
– Что, мое счастье? Бесценная моя... самая любимая, золотая... – хриплым от боли голосом зачастил Павел, зарываясь лицом и руками в ее волосы, исступленно целуя, пытаясь забрать боль и апатию. – Я найду его, если это он... и ей не поздоровится, если она посмела тебя обидеть... Хватит, кончились времена благородства, я теперь за тебя порву на части каждого, кто посмеет обидеть! Не молчи, счастье мое! Скажи что-нибудь! Это же я! Я люблю тебя, люблю больше жизни!
Она открыла глаза... И Павлу показалось, что его сердце разлетелось на части – такой нечеловеческой болью охватило вдруг. Застонал даже, не поняв, что так может болеть только душа. Потому что то, что он увидел в ее глазах, было его кошмаром. Его персональным адом. Его огненной геенной.
Он бы, наверное, выдержал, ели бы увидел в глазах своей девочки след любви к Савчуку, к тому, кого любить нельзя. Или злость на него не пойми за какой проступок, учитывая тот факт, что он готов был целовать воздух, которым дышала его возлюбленная. Он увидел в них ту глубину недоверия и ожесточенности что не поддается никаким мерам воздействия.
– Я не могу... – голос Люды показался ему чужим и далеким. – Мое сердце не склеить. Я не буду счастлива ни с кем, лучше останусь одна. Если любишь, пойми. Там где страх, любви быть не может.
– Люда, любимая моя! Что ты такое говоришь? Какой страх? Чем я обидел тебя? Да я никогда ни в чем тебя не упрекну, я...
– Уходи! – буквально проревела та, без кого его мир давно не был ярким и живым. – Уходи! Ты такой же! Ты давишь! Не слышишь меня! Это первые звоночки, я их и так уже игнорировала, за что и поплатилась! Уходи, исчезни, оставь меня одну!
Это был выстрел в самое сердце. Разрывные пули слов проходили навылет и рикошетили, словно их центр тяжести был давно и безнадёжно смещен. Каждый вздох и слово заставляли его дергаться от боли, но не убивали. Словно кому-то хотелось дать ему прочувствовать всю боль на собственной шкуре.