Рим – это я. Правдивая история Юлия Цезаря

Постегильо Сантьяго

– В первую очередь, Цезарь неопытен. Он уверенно излагал противоречивые сведения, не подвергая их ни оценке, ни толкованию, ни какому-либо разбору. Увы, такое часто встречается в этих стенах – защитник и обвинитель подменяют действительность полуправдой, если не полной ложью. В скольких публичных судах с участием iudices выступал молодой Гай Юлий Цезарь?

Он сделал риторическую паузу.

– «Молодой» звучит как оскорбление, – прошептал Лабиен.

– Я знаю, – подтвердил Цезарь тоже шепотом, не сводя глаз с Цицерона. Тот был хорош, очень хорош. Цезарь не имел права его прерывать. Тем более во время divinatio. Он мог лишь слушать… и учиться.

– А я вам скажу, – продолжил Цицерон, – ни в одном. Наш молодой и деятельный сотоварищ Юлий Цезарь до сегодняшнего дня не участвовал ни в одном судебном заседании и подает иск, не задумываясь, не принимая во внимание

сложность дела, потому что я не допускаю ни злого умысла, ни корысти с его стороны: одно лишь полное незнание, которое, увы, объясняется его юностью. – Он вновь повернулся к противнику, который молча сидел на sella, своем стуле, и смотрел не мигая. – Но возможно, жажда известности толкает неопытного законника в открытое море, где он наверняка потерпит крушение вместе со всеми доводами и законами, с помощью которых намерен защищать македонян. – На мгновение он повернулся к македонянам – Пердикке, Аэропу, Архелаю и прочим провинциалам, присутствовавшим в зале, но тут же вновь направил взгляд на строгие лица пятидесяти двух судей. – И чтобы покончить с этим: Гай Юлий Цезарь никогда раньше не участвовал ни в одном публичном суде, а я, Марк Туллий Цицерон, участвовал в трех – трех! – делах, которые к тому же выиграл одно за другим: я защищал Публия Квинктия, Росция Америна и Квинта Росция. Все эти дела были очень сложными и совершенно непохожими друг на друга. Эти три победы свидетельствуют о моей способности умело разбираться во всех тонкостях правосудия, о моей дальновидности и, в конечном счете, работоспособности и беспристрастности, поскольку во всех случаях iudices признали меня правым и каждое из этих дел было рассмотрено на основании моих доводов, а не соображений противостоявшего мне защитника.

На мгновение Цицерон умолк. Уперев руки в бока, он уставился в пол.

Цезарь не сводил с него глаз: противник умело завладел вниманием публики, в ход шли не только слова, но и манера передвигаться по залу, красноречивое молчание, паузы, взгляды. И все это было лишь началом. Если бы обвинителем выбрали его, а не Цицерона, ему пришлось бы иметь дело с защитниками Долабеллы – его дядей Аврелием Коттой и пройдохой Гортензием. Цезарь отыскал их взглядом: оба сидели прямо за Долабеллой, сосредоточенно и внимательно слушая Цицерона, серьезные и напряженные, а ведь во время его собственной неуклюжей вступительной речи они выглядели расслабленными, почти веселыми. Дядя старался не унижать его открыто – было очевидно, что он не желал уязвлять его на суде, по крайней мере без особой необходимости, – зато Гортензий открыто усмехался, когда Цезарь путался в словах, вставлял неловкую фразу, перечисляя имена свидетелей, которых собирался привлечь на будущем суде.

Противник же продолжал говорить…

Цицерон повернулся и обратил взгляд на македонян, которым разрешили присутствовать на суде, хотя по закону они могли участвовать в разбирательстве только через обвинителя, выбранного на предварительном заседании суда. Он смотрел на них строгим взглядом: неопытность кандидата в обвинители была очевидной, но Цезарь привел довод, который мог повлиять на мнение судей, и Цицерон как раз собирался перейти к этому вопросу. Сначала он думал отложить его на потом, но в итоге решил, что концовка его речи, направленной против молодого Цезаря, должна стать поистине сокрушительной. А пока займется делом македонян, обиженных провинциалов…

Цицерон повернулся к судьям, не отнимая руки от боков:

– Македоняне обратились к Цезарю, а не ко мне, дабы он, а не другой римский гражданин выступил обвинителем по их делу. Разумеется, следует учитывать мнение тех, кто подал иск, кто ущемлен предполагаемыми действиями Гнея Корнелия Долабеллы на их родине в годы его наместничества. Они выбрали Цезаря, пожелав, чтобы молодой защитник стал их главным обвинителем.

– Хоть бы он перестал повторять слово «молодой», – пробормотал Лабиен на ухо другу.

– Все так, но давай внимательно послушаем, – так же тихо ответил Цезарь. – Я хочу посмотреть, найдет ли он способ свести на нет то обстоятельство, что македоняне выбрали именно меня. Он сам только что признал, что суд должен принять это во внимание.

– Да, это было одно из самых сильных мест твоей речи, – подтвердил Лабиен. – Но он не станет на нем задерживаться. Перейдет к чему-нибудь другому…

Продолжая смотреть на судей, Цицерон слегка наклонил голову и возобновил свою речь:

– Итак, македоняне желают, чтобы обвинителем был молодой Цезарь, но что известно им о нашей правовой системе, о ее сложностях и тонкостях? Как и большинство провинциалов, македоняне усвоили лишь одно: не будучи римскими гражданами, они обязаны обратиться к полноправному гражданину, чтобы тот выдвинул за них обвинение, если они намерены привлечь к суду другого римского гражданина. Не имея гражданства, они не могут напрямую вести дело против сенатора и недавно назначенного

наместника Долабеллы. Вот почему они обратились к молодому Цезарю, первому, кто вызвался им помочь и разрешить их дело. Но помимо того, что они не знакомы со всеми хитросплетениями римского права – ввиду этого оратор, выступающий в базилике, должен иметь обширный опыт, – македоняне не учли, что есть и другие римские граждане, гораздо более искушенные и способные оказать им более действенную помощь. И вот передо мной встает вопрос нравственного свойства: что должен делать в этих обстоятельствах суд? Удовлетворить желание тех, кто чувствует себя обиженным, и назначить обвинителем того, кому они отдали предпочтение? Или, быть может, члены этого quaestio perpetua, особого суда, должны исправить очевидный просчет негодующих провинциалов, взявших в обвинители первого, кто согласился помочь им? Не будет ли правильнее, если судьи, руководствуясь своим опытом и своей мудростью, проявят хладнокровие и назначат обвинителем не того, кого выбрали македоняне, а того, кто наилучшим образом защитит их права? Да, это вопрос нравственного свойства, который я оставляю на усмотрение пятидесяти двух мудрейших iudices и председательствующего претора. Несомненно, они лучше всех знают, как надлежит решать его, и ни я, ни кто-либо другой не должны высказывать никаких суждений по этому поводу.

Цицерон втянул в легкие побольше воздуха, опустил руки и снова прошелся по середине базилики, подбирая слова.

– Но есть одно важное обстоятельство, на которое я вынужден обратить внимание судей. Я уже упоминал о сложности нашего правосудия, но есть и другая сложность, беспокоящая меня гораздо больше. Последствия этого дела для общества и государства могут вызвать отклик здесь, в базилике, на Форуме и во всем городе – резкий отклик как одних, так и других: судят сенатора Гнея Корнелия Долабеллу, виднейшего мужа, некогда близкого к Сулле и его последователям, которые, в свою очередь, противостояли плебейским трибунам и народу в целом. Если бы сенаторы, больше всех радеющие за старые порядки, заподозрили, что обвинение основано на уловках и подтасовках, а не на доводах, доказательствах и законным образом собранных показаниях свидетелей, это могло бы вызвать ярость оптиматов; напротив, если бы плебс почувствовал, что обвинение выстроено без должного усердия и рвения, народ взбунтовался бы и на улицах Рима начались бы беспорядки. Я вижу, мои слова вызвали удивление у публики, моего противника и даже некоторых членов суда. Но вряд ли следует напоминать присутствующим о том, как в последние годы шли государственные дела. Насилие, убийства и даже войны часто и с необычайной жестокостью опустошали наши улицы. Свежи воспоминания о войне против марсов и других союзников, притязавших на римское гражданство; убийства сенаторов-оптиматов и плебейских трибунов также не стерлись из памяти. Последствия этого сложного дела могут вновь зажечь пламя дремлющего, но все еще живого насилия, которое, несомненно, никто не намерен будить. Обвиняемый, имеющий право свободно выбирать защитников, указал на Аврелия Котту и Гортензия, лучших из деятельно работающих нашего города, и, несмотря на возражения возможных противников, которых трудно победить с помощью доводов или же доказательств и свидетельств, это успокаивает меня: я знаю, что защита учтет все перечисленные мною соображения. Но, – он снова повернулся к Цезарю, – стоит ли давать неопытному Гаю Юлию Цезарю право выносить суждение, которое может привести к безумным, безрассудным и насильственным действиям со стороны какой-нибудь партии, а может, обеих партий, до сих пор сосуществовавших относительно мирно?

Он едко улыбнулся, развернулся и снова обратился к суду:

– Вспомним, как кандидат в обвинители представил своих главных свидетелей: жреца храма Афродиты в Салониках и выдающегося строителя, уважаемого римского гражданина. Все прошло хорошо, за исключением мелочи: молодой Цезарь все перепутал, понесся очертя голову, точно это была гонка на квадригах в Большом цирке, а не суд с его продуманной повесткой, и прямо на prima actio, первом заседании, назвал имена свидетелей – отнюдь не ко времени. – Он посмотрел на публику и поднял руки. – Возможно, нашему юному кандидату в обвинители лучше отправиться в цирк, пойти в стойло и дать выход своему кипучему нраву, гоняя на колесницах.

Он опустил руки и издал тихий смешок. То же самое охотно сделала большая часть присутствующих – плебеи, сенаторы и даже судьи.

Цезарь проглотил оскорбление. Вспомнились советы Мария, битва при Аквах Секстиевых и поведение Мария, тщательно выжидавшего, чтобы нанести тевтонам ответный удар: все призывали его к действию, а он медлил, полагая, что еще не время. Цезарь взял себя в руки и смолчал. Он пошел на хитрость, чтобы добиться своего на divinatio, и, несмотря на ущерб, нанесенный Цицероном его репутации обвинителя, все еще хитрил… тихо, незаметно, неустанно.