Рим. Прогулки по Вечному городу
Шрифт:
Утром смуглый доктор сказал, что пришлет ко мне медсестру — сделать укол. Много позже дверь открылась, и на пороге появилась невероятно толстая женщина, итальянская миссис Гэмп. Она немного постояла, тяжело дыша и близоруко осматриваясь в комнате, видимо, силясь разглядеть жертву. Я завороженно смотрел, как она села у окна, набрала шприц, который держала в двух дюймах от невероятно толстых линз своих очков. Увлекательно было наблюдать за человеком, который занимался алхимией, располагая столь современным оборудованием. На следующий день она сделала мне еще два укола, а на третий день меня еще раз посетил молодой доктор, сказал, что я выздоровел, и предъявил счет за лечение. Потом медсестра предъявила свой счет, потом аптекарь — за пенициллин. Катакомбная простуда
В верхней части Виа Витториа Венето тротуары по обеим сторонам улицы затеняет огромное количество красных и голубых зонтиков. Это американская часть Рима, как площадь Испании была английской сотню лет тому назад. Здесь все немного богаче и немного дороже, чем в других местах — мы в долларовой зоне. Здесь можно посмотреть на «аристократию» нового времени, на кинозвезд и целлулоидных цезарей и на всех тех, чьи имена и фамилии ужасающим крещендо наползают на вас, когда показывают титры перед фильмом.
Долгие и весьма достойные связи Америки с Римом, судя по всему, начались, когда молодой Бенджамин Уэст прибыл сюда в 1760 году из Пенсильвании изучать искусствоведение к полному восторгу Рима, который обрадовался столь новому и необычному посетителю. Престарелый и совершенно слепой кардинал Альбани, чьи представления об Америке, вероятно, ограничивались неграми и хлопком, с интересом спросил людей, познакомивших его с американцем, белый он или черный. Когда ему сказали, что он очень светлый, старый кардинал, чей цвет лица явно выдавал в нем южанина, спросил: «Как! Еще светлее меня?» — слова, которые облетели весь Рим; «Светлее самого кардинала» — вошло в поговорку. Рим стал привлекательным для американцев лишь в середине XIX столетия, когда утвердилась американская традиция городской скульптуры. Наличие неограниченного количества мрамора, а также сословия каменщиков, обладающего наследственными навыками, превратило Рим в международную столицу скульптуров.
Джон Гибсон, сын торговца овощами и ученик Кановы, представлял в этом племени Англию. Среди его работ — статуя королевы Виктории, сидящей на троне между Правосудием и Милосердием в Палате лордов, а в здании Берлингтон Хаус есть галерея Гибсона. Он был непрактичный, рассеянный человек: ему неоднократно случалось отправить письмо, не надписав адрес на конверте, заблудиться, сойти не на той остановке. Он попросил у герцога Девонширского 500 фунтов на «Марса и Купидона», который сейчас находится в Чатсворде, хотя в действительности эта скульптура обошлась ему в 520 фунтов. «У себя в студии он бог, но помоги ему Боже, когда он выходит за ее пределы!» — сказал как-то один из его американских учеников. Он подкрашивал свои скульптуры, как полагают некоторые — «табачным соком», а его в высшей степени реалистичные Венеры шокировали жителей Новой Англии и среди прочих — Натаниэля Готорна. Одна из богинь известна непочтительным ценителям искусства как «миссис Гибсон».
Датский скульптор Торвальдсен, которому принадлежит проект гробницы Пия VII в соборе Святого Петра и чьи колоссальные фигуры Христа и двенадцати апостолов находятся в копенгагенском соборе Богоматери, был идолом скандинавов. Потом хлынула волна американцев, как мужчин, так и женщин. Среди них были некто со странным именем Мозес Езекииль, имевший студию в Термах Диоклетиана, где стояло фортепьяно, на котором часто играл Лист; и Уильям Уитмор Стори, помогавший Браунингу заботиться о Уолтере Сэвидже Лэндоре после того, как семья выгнала несчастного восьмидесятилетнего старика на улицу; Сэмюел Морзе, тот самый, что изобрел азбуку Морзе; и Гарриэт Хосмер, самая выдающаяся женщина среди американских скульпторов, обосновавшихся в Риме, — из всех, кого Генри Джеймс назвал «беломраморной стаей».
Американская девушка 1850-х — это была та еще штучка, и она интересовала римлян ничуть не меньше, чем теперешние американки с конскими хвостиками на голове.
Хэтти (Гарриэт Хосмер) здесь, в Риме,
Все это были приятели и друзья Натаниэля Готорна в римский период его жизни, и их студии, увиденные сквозь романтическую дымку, можно обнаружить в его до сих пор очаровательном, хотя и неправдоподобном романе «Мраморный фавн». В этой книге он следовал известному рецепту, впервые изобретенному мадам де Сталь в «Коринне», а потом использованному Гансом Христианом Андерсеном, который написал книгу о путешествии в форме романа. Наши предки брали с собой в Рим «Мраморного фавна» и с важностью обходили окрестности, узнавая места, куда Готорн поместил своих персонажей, так же, как раньше они посещали улицы и площади, известные тем, что там грустили Коринна и Освальд. Как чудесно сознавать, что эта магия все еще действует и даже была использована в фильме «Три монеты в фонтане».
Самым интересным из американских скульпторов был Уильям Стори, который с семьей и детьми обосновался в Риме и умер в Италии. Стори и Браунинги были неразлучны, пока смерть Элизабет Браунинг не заставила поэта вернуться назад в Англию. Под руководством Стори Браунинг начал лепить из глины, а Стори взялся за перо, и с удивительным успехом: его книга «Материя Рима» («Roba di Roma») — увлекательный рассказ о жителях этого города в последний период папского Рима. Стори довольно пренебрежительно описал тогдашнее американское высшее общество: «Низкие люди, снедаемые завистью, погрязшие в интригах и сплетнях», что же до американского посольства, то он назвал его «оскалом дипломатических кругов». Но международная художественная среда, в которой вращались они с женой, если верить ему, жила как в прекрасной Аркадии и была совершенно счастлива, просиживая за разговорами в «Кафе Греко», снимая за бесценок апартаменты во дворцах и выбирая себе натурщиков из толпы итальянцев, одетых в национальные костюмы разных областей, которые целыми днями принимали живописные позы на Испанской лестнице. Это был такой джентльменский и преимущественно англосаксонский Монмартр; при этом у всякого здесь хватило бы денег, чтобы летом уехать из Рима в горы.
Среди допущенных в дружественный американский круг, описанный Стори, был Ганс Христиан Андерсен, который, что, возможно, не всем известно, начал свой путь к славе именно в Риме. В первый раз он приехал сюда в 1834 году бедным молодым человеком по довольно скудной государственной стипендии, в самом скверном расположении духа, будучи не в ладах с жизнью. Как и всякого приезжего протестанта, Рим привел его в восхищение и в то же время смутно встревожил. Он опасался монахов, подозрительно относился к монахиням, а братство иезуитов казалось ему сатанинским. Есть свидетельства, что когда во время торжественной церемонии в соборе Святого Петра тысячи собравшихся опустились на колени при появлении папы, одинокий прямой Ганс Христиан Андерсен напоминал стойкого оловянного солдатика.
Однако он впитал атмосферу Рима и уже дома написал роман «Импровизатор», который и сейчас можно читать. Во всяком случае это книга гораздо менее манерная, чем «Мраморный фавн». Она сразу же стала пользоваться большим успехом в Дании, выдержала несколько изданий и была переведена на другие языки; так Ганс Христиан Андерсен впервые вкусил успеха. Он вернулся в Рим позже, выдающимся писателем, но, кажется, весьма неудачно провел здесь время. Была зима, и он заболел. По городу гуляла инфекция, а он был опечален, как, впрочем, и весь Рим, трагическим концом двадцатидвухлетней принцессы Гвендолен Боргезе, дочери шестнадцатого графа Шрусбери, которая скоропостижно умерла от скарлатины и которую проводили в последний путь ее малолетние дети. Бедный Андерсен встретил Рождество один в своем жилище, его праздничный ужин состоял из винограда, правда, биограф не указывает, где он раздобыл виноград в декабре.