Римлянка
Шрифт:
— Если вы надумали драться, очень прошу вас, делайте это без меня… Терпеть не могу драк.
— Я тебя представляю своей знакомой синьорине, — грустно произнес Джино, — а ты ее пугаешь глупыми выходками, она, чего доброго, подумает, что мы враги.
Сонцоньо повернулся ко мне, и впервые за все время на лице его появилась настоящая улыбка. При этом обнажились не только его мелкие, некрасивые зубы, но и десны, он щурил глаза, на лбу собрались морщины.
— Синьорина ведь не испугалась, верно? — сказал он.
Я
— Я вовсе не испугалась… но, повторяю, терпеть не могу драк.
Последовало долгое молчание. Сонцоньо сидел неподвижно, засунув руки в карманы плаща, уставившись в одну точку, желваки на его скулах вздувались. Джино курил, опустив голову, и дым заволакивал его лицо и уши, которые до сих пор горели. Потом Сонцоньо поднялся и сказал:
— Ну ладно, я пошел.
Джино быстро вскочил и, протянув ему руку, спросил:
— Ты ведь не обиделся, Примо, а?
— Ясное дело, не обиделся, — процедил тот сквозь зубы.
Он пожал мне руку на сей раз не больно и ушел. Он был худощав и невысок ростом, и я никак не могла понять, откуда же берется в нем такая сила.
Как только он вышел, я шутливо сказала Джино:
— Значит, вы друзья и даже братья… однако он тебе тут такого наговорил!
Джино, оправившись от смущения, покачал головой:
— Так уж он устроен… но он неплохой парень… и потом мне выгодно поддерживать с ним добрые отношения… он мне оказал одну услугу.
— Какую?
Я заметила, что Джино весь дрожит и ему не терпится рассказать мне что-то. Его лицо вдруг расплылось в радостной и взволнованной улыбке.
— Помнишь пудреницу моей хозяйки?
— Да… и что же?
Глаза Джино весело заблестели, и он прошептал:
— Так вот, я передумал и не вернул ее хозяйке.
— Не вернул?
— Нет… в общем, я подумал, что при богатстве синьоры одной пудреницей больше, одной меньше — не имеет значения… Тем более что дело уже сделано, — добавил он многозначительно, — и в конце концов, украл ведь не я.
— Украла я, — сказала я спокойно.
Он сделал вид, что не слышит, и продолжал:
— Однако после этого возникла трудность: как продать пудреницу… Уж очень заметная, бросающаяся в глаза вещица, я никак не мог решиться и некоторое время продержал ее у себя… потом встретил Сонцоньо, рассказал ему обо всем…
— И обо мне тоже рассказал? — перебила я.
— Нет, о тебе не рассказывал… сказал ему, что мне дала ее одна подруга, а имя не называл… и он… он, представь себе, в три дня, уж не знаю как, продал пудреницу и принес мне деньги… разумеется, взяв себе, как мы условились, свою долю.
Джино, все еще дрожа от возбуждения и оглядевшись вокруг, вытащил из кармана пачку денег.
В эту минуту, сама не знаю почему, я вдруг почувствовала к нему острую неприязнь. Не то чтобы я не одобряла его поступка, на это я просто не имела права, но меня раздражал его радостный тон, и,
— Ну что ж, молодец.
— Держи, — сказал он, разворачивая пачку денег, — это тебе… тут уже отсчитано.
— Нет, нет, — быстро возразила я, — мне абсолютно ничего не надо.
— Да почему?
— Мне ничего не надо.
— Ты хочешь меня обидеть, — сказал он.
Тень подозрения и беспокойства пробежала по его лицу, и я испугалась, что в самом деле обидела его. Взяв его за руку, я через силу выдавила из себя:
— Если бы ты не предложил мне этих денег, то я была бы не то что обижена, но удивлена… теперь все в порядке, я не хочу денег, потому что для меня это дело конченное, вот и все… я просто рада за тебя.
Он испытующе, с сомнением посмотрел на меня, словно хотел разгадать истинный смысл моих слов, которых он так и не понял. И впоследствии, вспоминая Джино, я думала: он не мог понять меня, потому что жил совсем в ином, отличавшемся от моего мире мыслей и чувств. Не знаю, был ли этот мир хуже или лучше моего, знаю только, что некоторые слова он понимал совсем иначе, чем я, что б'oльшая часть его поступков казалась мне достойной порицания, тогда как он считал их дозволенными и даже необходимыми. Особое значение он придавал уму, главным признаком которого считал хитрость. И, разделяя людей на хитрых и нехитрых, он старался любой ценой и при всех обстоятельствах попасть в категорию первых. Но я не хитра и, быть может, даже не умна: я никогда не понимала, как можно оправдывать дурной поступок — я уже не говорю, восторгаться им — лишь потому, что его удалось совершить незаметно.
Сомнения, одолевавшие его, видимо, вдруг разрешились, и он воскликнул:
— Теперь понимаю, ты не хочешь этих денег, потому что боишься… боишься, что пропажа обнаружится… не бойся… все устроилось как нельзя лучше.
Я ничуть не боялась, но не стала противоречить ему, так как последние слова показались мне странными. Я только спросила:
— Как ты сказал? Что значит «все устроилось как нельзя лучше»?
Он ответил:
— Да, все устроилось как нельзя лучше. Помнишь, я тебе говорил, что подозрение пало на одну служанку?
— Помню.
— Так вот… я ненавидел эту служанку, она все время сплетничала обо мне… через несколько дней после пропажи я понял, что дела мои плохи… полицейский комиссар приходил два раза, и мне показалось, что за мною следят. Заметь, ни одного обыска они пока не произвели. Тогда меня осенила великолепная идея: украсть еще что-нибудь, тогда сделают обыск, а я сумею устроить так, что вина за старую и новую кражу падет на эту женщину. — Я молчала, и он, взглянув на меня большими сверкающими глазами, словно желая удостовериться в моем восхищении его хитростью, продолжал: