Римлянка

Моравиа Альберто

Как только хозяин удалился, я открыла сумку, вытащила бумажку в сто лир, сложила ее вчетверо и, оглядевшись по сторонам, протянула под столом своему спутнику.

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Это деньги, — шепнула я, — после обеда расплатись.

— А-а, деньги, — произнес он медленно, взял купюру, развернул ее на столе, оглядел, потом снова свернул, открыл мою сумку и положил туда деньги. Все это он проделал с иронической серьезностью.

— Ты хочешь, чтобы я сама заплатила? —

спросила я смущенно.

— Нет, платить буду я, — спокойно ответил он.

— Но зачем же ты тогда сказал, что у тебя нет денег?

Он помолчал, а потом с обидной откровенностью ответил:

— Я не случайно зашел тебя навестить… дело в том, что я уже около месяца собираюсь прийти к тебе… но, когда я встретился с тобою, мне опять захотелось уйти… вот я и решил сказать, что у меня нет денег… я надеялся, что ты пошлешь меня к черту, — он улыбнулся и провел рукой по подбородку, — но, очевидно, я ошибся.

Так он проделал со мною нечто вроде эксперимента. Я для него ничего не значила, или, вернее сказать, влечение ко мне боролось в нем с довольно сильным отвращением. Впоследствии я узнала, что эта его способность притворяться с целью испытать меня является одной из главных черт его характера. Но в ту минуту я растерялась, не зная, радоваться мне или огорчаться его обману и его поражению. Я машинально спросила:

— А почему ты хотел уйти?

— Потому что я понял, что не питаю к тебе никакого чувства… вернее сказать, испытываю только влечение, которое испытывал мой друг к твоей приятельнице.

— Ты знаешь, — спросила я, — что они сошлись?

— Да, — презрительным тоном ответил он, — вот уж действительно два сапога пара.

— Ты не питаешь ко мне никакого чувства, — сказала я, — и не хотел приходить… а все-таки пришел.

И хотя мои надежды на любовь не оправдались, что я, в сущности, предвидела заранее, я все-таки не без удовольствия уличила его в непоследовательности.

— Да, — ответил он, — потому что таких, как я, обычно называют слабохарактерными.

— Ты пришел, и этого мне довольно, — сказала я твердо.

Я положила руку на колени Джакомо, а сама внимательно смотрела на него и видела, что мое прикосновение волновало его, даже подбородок дрожал. Я почувствовала радость, но в то же время понимала, что, хотя его сильно влечет ко мне, он недаром, по его собственным словам, целый месяц раздумывал, в нем все-таки жило еще что-то враждебное мне, против чего я должна направить все свои усилия, побороть и уничтожить эту неприязнь. Я вспомнила, каким колючим взглядом он окинул мою голую спину в тот раз, когда мы впервые остались одни. Очевидно, тогда я совершила ошибку, поддавшись его замораживающему взгляду: стоило мне приложить еще немного усилий, и я погасила бы отчужденность этого взгляда так же,

как сейчас смогла погасить и согнать с его лица гордое выражение.

Придвинувшись к столу, как будто собиралась говорить с ним вполголоса, я нежно гладила его колени, а сама тем временем, радостная и довольная, следила за его лицом. Он вопросительно и недовольно смотрел на меня своими огромными, черными, блестящими глазами с длинными, как у женщины, ресницами. Наконец он произнес:

— Если тебя устраивает то чувство, которое ты во мне вызываешь, ну что ж, дело твое…

Я сразу отпрянула назад. И в это время хозяин поставил на стол приборы и еду. Мы принялись молча и вяло есть. Потом он заметил:

— На твоем месте я попытался бы уговорить меня выпить вина.

— Зачем?

— Когда я пьян, то охотнее выполняю чужие желания.

Его фраза: «Если тебя устраивает то чувство, которое ты во мне вызываешь, ну что ж, дело твое», обидела меня, а последнее признание убедило меня, что все мои усилия напрасны. В отчаянии я воскликнула:

— Я хочу, чтобы ты делал только то, что ты считаешь нужным… если хочешь уйти, пожалуйста, уходи… вон дверь!

— Для того чтобы уйти, — ответил он шутливо, — я должен быть уверен, что я действительно хочу этого.

— Может, уйду я?

Мы смотрели друг на друга. От горя я говорила решительным тоном, что, кажется, взволновало его не меньше моих недавних ласк. Он с трудом выговорил:

— Нет, останься.

Мы снова принялись есть. Потом он налил себе большой бокал вина и залпом выпил его.

— Видишь, — сказал он, — я пью.

— Вижу.

— Скоро я опьянею и тогда, пожалуй, буду объясняться тебе в любви.

Его слова больно ранили мое сердце. Казалось, больнее и быть не может. Я взмолилась:

— Перестань, перестань мучить меня!

— Я тебя мучаю?

— Да, ты смеешься надо мной… сейчас я прошу тебя только об одном: не обращай на меня внимания… Я питаю к тебе слабость… но это пройдет, а пока оставь меня в покое.

Он молча выпил второй бокал вина. Я испугалась, что обидела его, и спросила:

— Что с тобой? Ты на меня сердишься?

— Я? Наоборот.

— Если тебе нравится смеяться надо мной, пожалуйста, смейся… я просто так сказала.

— Я вовсе не смеюсь над тобой.

— И если тебе приятно говорить мне гадости, — настаивала я, чувствуя, что желаю одного: без всяких уловок и хитростей малодушно покориться ему, — говори, не стесняйся. Я все равно буду любить тебя, даже сильнее, чем прежде… если бы ты избил меня, я стала бы целовать руку, которую ты поднял на меня.

Он внимательно и как-то странно взглянул на меня, очевидно, мое чувство смутило его. Потом он сказал:

— Хочешь, уйдем отсюда?