Римлянка
Шрифт:
— Я вовсе не ходила за полицией, — сказала я раздраженно, — я просто ушла, вот и все… полиция искала кого-то другого… да, видно, у этого совесть была нечиста.
— Даже мне не хочешь сказать правду, — ответила она, укоризненно глядя на меня.
— Да что сказать-то?
— Я ведь не пойду языком болтать… но никогда я не поверю, что ты вышла просто так… и в самом деле, полиция явилась через несколько минут после твоего ухода.
— Но эти неправда, я…
— Впрочем, ты поступила правильно… какие только людишки не разгуливают на свободе… знаешь, что сказал один из полицейских?..
Я поняла, что разубедить ее невозможно, она думала, что я пошла и донесла на Сонцоньо, и с этим ничего нельзя было поделать.
— Ну, ладно, ладно, — резко оборвала я, — а раненый… как им удалось переправить его отсюда?
— Какой раненый?
— Мне сказали, что один агент при смерти.
— Тебя обманули… правда, одному из полицейских пуля поцарапала руку… я сама ему перевязала рану… и он ушел на собственных ногах… однако я слышала выстрелы… стреляли на лестнице… я думала, весь дом разлетится… потом меня допрашивали… но я сказала, что ничего не знаю.
— Где синьор Диодати?
— Там… в твоей комнате.
Я намеренно задержалась с мамой, главным образом потому, что не решалась встретиться с Мино, будто предчувствовала что-то недоброе. Я вышла из мастерской и направилась в свою комнату. Там было темно, и, прежде чем я успела повернуть выключатель, я услышала голос Мино:
— Прошу тебя, не зажигай свет.
Меня поразил странный звук его голоса, в котором, по правде говоря, не слышалось радости. Я прикрыла дверь, ощупью добралась до кровати и села на край. Он, видимо, лежал на боку, повернувшись ко мне лицом.
— Ты плохо себя чувствуешь? — спросила я.
— Я чувствую себя отлично.
— Ты, должно быть, устал, а?
— Нет, не устал.
Совсем другой встречи ждала я. Радость неотделима от света. А разве могли в этом мраке радостно сверкать мои глаза, весело звучать мой голос, даже руки мои не могли коснуться дорогого лица. Я долго выжидала, потом, наклонившись к нему, спросила:
— Что ты собираешься делать? Хочешь спать?
— Нет.
— Хочешь, я уйду?
— Нет.
— Мне остаться?
— Да.
— Хочешь, я лягу рядом с тобой?
— Да.
— Хочешь, будем любить друг друга?
— Да.
Этот ответ поразил меня, ибо, как я уже говорила, он некогда не испытывал настоящей потребности в любви. Я встревожилась и ласково спросила:
— А тебе нравится спать со мной?
— Да.
— И теперь всегда будет нравиться?
— Да.
— И мы всегда будем вместе?
— Да.
— Может быть, я все же зажгу свет?
— Нет.
— Неважно, разденусь и в темноте.
Я начала раздеваться, охваченная упоительным чувством победы. Ночь, проведенная в тюрьме, думала я, открыла ему, что он любит и не может жить без меня. Будущее покажет, как я заблуждалась; и хотя я угадывала, что эта внезапная уступчивость как-то связана с арестом, я не понимала, что такая перемена в его поведении ни в коей мере не должна обольщать меня или даже просто радовать. Но в ту минуту мне трудно было разобраться во всем этом.
Я сбрасывала одежду с тем ожесточением, с каким застоявшийся конь стремится освободиться
Но как только я приблизилась к нему и наклонилась над кроватью, чтобы лечь с ним рядом, я вдруг почувствовала, что он обхватил руками мои колени, а сам до крови укусил меня в левый бок. Меня пронзила острая боль, и одновременно я поняла, какое безграничное отчаяние выражал этот жест, как будто мы были не любовниками, а двумя грешниками, которых ненависть, гнев и безысходность толкают на самое дно нового ада, поэтому они вцепляются друг в друга зубами. Этот укус показался мне бесконечно долгим, как будто он и в самом деле собрался вырвать из моего тела кусок мяса. И хотя я почти радовалась тому, что он это сделал, тем не менее я понимала, как мало любви в его поступке; в конце концов не выдержав боли, я оттолкнула его и сказала убитым, тихим голосом:
— Пусти… что ты делаешь?.. Мне больно.
Так разом рухнули все иллюзии относительно моей победы. Потом, слившись в любовном экстазе, мы не произнесли ни слова; но все равно я смутно догадывалась об истинной причине его отрешенности и страсти, которую он сам впоследствии объяснил мне. Я поняла, что до сих пор он презирал не столько меня, сколько ту часть самого себя, которая жаждала моих ласк; а теперь, наоборот, по какой-то одному ему известной причине он дал полную волю этой до сих пор столь ненавистной ему частице своей натуры: этим все и объяснялось. Я была здесь ни при чем, он, как и прежде, не любил меня. Я ли, другая — ему было все равно; и как раньше, так и теперь я была для него лишь орудием, с помощью которого он либо карал, либо вознаграждал себя. Все это я, лежа в темноте возле него, понимала не столько рассудком, сколько инстинктивно чувствовала всей своей плотью; так же как в свое время почувствовала, что Сонцоньо — убийца, хотя тогда еще ничего не знала о его преступлении. Но я любила Мино, и моя любовь была сильнее этого сознания.
И все же меня поразили неистовая сила и ненасытность его страсти, на которую раньше он был столь скуп. Я всегда считала, что он сдерживает себя еще и по причине своего не очень крепкого здоровья. Поэтому, увидев, что он тут же снова начал ласкать меня, я не удержалась и сказала ему:
— Мне-то ведь все нипочем… смотри, как бы тебе не было вреда.
Мне показалось, что он усмехнулся, и я услышала, как он прошептал мне на ухо:
— Отныне мне ничто не может причинить вреда.
Это слово «отныне» прозвучало зловеще, и поэтому моя радость сразу померкла, я с нетерпением ждала минуты, когда смогу поговорить с Мино и узнать все, что произошло. Потом он забылся, но вроде не заснул. Я некоторое время молча ждала и наконец, сделав над собой усилие, хотя сердце мое сжималось от страха, тихо попросила:
— А теперь расскажи мне, что с тобой случилось.
— Ничего не случилось.
— И все-таки что-то, должно быть, случилось.
Он помолчал с минуту, а потом, как бы разговаривая сам с собой, сказал: