Римские фантазии (сборник)
Шрифт:
Но едва он огляделся по сторонам, как его снова охватило полное отчаяние: его картины были так же безобразны, как и в девятой главе нашей книги.
— Я вижу, вы художник, — с уважением сказал Джельсомино, который еще не успел сделать это открытие.
— Я тоже так думал, — с грустью ответил Бананито, — тоже думал, что я художник. А теперь вижу, мне лучше подыскать себе какое-нибудь другое занятие, где бы не пришлось возиться с красками. Можно, например, стать могильщиком, тогда я буду иметь
— Но ведь даже на могилах растут цветы, — заметил Джельсомино. — В жизни нет ничего, что было бы только черного цвета.
— А уголь? — вставил Цопинно.
— Да, но когда он горит, то становится красным, голубым, белым…
— А чернила? Они черные — и все тут! — настаивал котенок.
— Но ими можно написать веселый и красочный рассказ!
— Тогда сдаюсь, — сказал Цоппино, — хорошо, что я не предложил тебе поспорить на одну из моих лапок, а то у меня осталось бы всего две.
— Все-таки я поищу себе какое-нибудь другое занятие, — вздохнул Бананито.
Пройдясь по комнате, Джельсомино остановился перед трехносым портретом, который некоторое время назад так озадачил Цоппино.
— Кто это? — удивился Джельсомино.
— Один очень важный придворный.
— Счастливчик! У него три носа! Наверное, он в три раза сильнее чувствует все вкусные запахи! Но почему все-таки у него три носа?
— О, это целая история… Когда он заказал мне свой портрет, то поставил непременное условие, чтобы я изобразил его с тремя носами! Мы долго спорили. Я хотел нарисовать только один нос, потом посоветовал удовольствоваться хотя бы двумя. Но он заупрямился — или рисуй три носа, или сам останешься с носом! И вот что получилось; настоящее пугало, которое годится лишь на то, чтобы пугать капризных детей.
— Скажите, а вот эта лошадь, — спросил Джельсомино, — она тоже придворная?
— Лошадь? Разве вы не видите, что это самая настоящая корова?!
Джельсомино почесал в затылке.
— Может быть, это и корова, но для меня она остается самой настоящей лошадью. Точнее говоря, это была бы лошадь, будь у нее четыре ноги, а не тринадцать. Этих тринадцати ног хватило бы для трех лошадей и еще осталось бы для четвертой.
— Но у любой коровы как раз тринадцать ног! — возразил Бананито. — Это знает каждый мальчишка!
Джельсомино и Цоппино переглянулись, вздохнули и прочли в глазах друг у друга одну и ту же мысль: «Будь перед нами лживый кот, мы быстро научили бы его мяукать. Но чему мы можем научить этого беднягу?»
— По-моему, — сказал Джельсомино, — картина станет гораздо лучше, если убрать с нее лишние ноги.
— Вот еще! И все поднимут меня на смех! А критики посоветуют упрятать в сумасшедший дом… Теперь я вспомнил, зачем взял нож! Я хотел изрезать на куски все мои
Бананито снова схватил нож и с грозным видом подскочил к тому холсту, где в неописуемом беспорядке были нагромождены лошадиные ноги, которые он называл коровьими. Художник уже занес было руку, чтобы нанести первый удар, но вдруг передумал.
— Ведь это труд многих месяцев! — вздохнул он. — Жаль уничтожать его собственными руками.
— Золотые слова! — подхватил Цоппино. — Когда у меня появится записная книжка, я непременно запишу их, чтобы не забыть. Но почему бы вам, прежде чем кромсать картины, не испробовать совет Джельсомино?
— Это верно! — воскликнул Бананито. — Ведь я ничего не теряю. Уничтожить картины я всегда успею.
И он ловко соскоблил с полотна пять ног из тринадцати.
— По-моему, уже гораздо лучше! — подбодрил его Джельсомино.
— Тринадцать минус пять — восемь, — сказал Цоппино. — Если бы лошадей было две, все обстояло бы как нельзя лучше. Простите, я хотел сказать — коров.
— Ну что ж, стереть еще несколько ног? — спросил Бананито.
И, не ожидая ответа, он соскоблил с картины еще две ноги.
— Прекрасно! — воскликнул Цоппино. — Лошадь уже почти как живая!
— Значит, помогает?
— Оставьте только четыре, и посмотрим, что будет.
Когда ног осталось четыре, с холста вдруг раздалось радостное ржание, и в тот же миг лошадь спрыгнула с картины на пол и легкой рысцой прошлась по комнате.
— И-и-го-го! Наконец-то я на свободе! До чего же тесно было в этой раме!
Пробегая мимо зеркала, висевшего на стене, лошадь придирчиво оглядела себя с ног до головы, потом в восторге заржала:
— Какая красивая лошадь! Я действительно красива! Синьоры, я бесконечно благодарна всем вам! Окажетесь в моих краях — заходите в гости. Я с удовольствием вас покатаю!
— В каких краях? Эй, подожди! — закричал ей вдогонку Бананито.
Но лошадь уже была за дверью, на лестнице. Послышался цокот ее копыт по ступенькам, и минуту спустя наши друзья увидели из окна, как гордое животное пересекло переулок и направилось в открытое поле.
От волнения Бананито даже вспотел.
— Честное слово! — воскликнул он. — Это и в самом деле была лошадь! Уж если она сама об этом заявила, волей-неволей приходится верить. И подумать только, что в школьной азбуке лошадь нарисована рядом с буквой «К» — КОРОВА!
— Скорее, скорее! — в восторге замяукал Цоппино. — Беритесь за другие картины!
Бананито подошел к верблюду, у которого было так много горбов, что его портрет напоминал пустыню с уходящими вдаль песчаными холмами. Художник стал соскабливать с холста все горбы, пока не осталось только два.