Римские каникулы (сборник)
Шрифт:
Тамара отодвинула приговор. Ей все было ясно. Петько изобразил себя в письме жертвой недоразумения: пресса, опубликовав ошибочную статью, довела его до тюрьмы. Пусть теперь пресса и вытягивает обратно. А он, бедный раб любви, ни за что ни про что сидит в заключении и чистит бочку картошки в ледяной воде.
– Вы его помните? – спросила Тамара у судьи.
– Помню, – односложно ответил судья.
– Какое он произвел на вас впечатление?
– Неважное.
– А именно?
– Ограниченный человек.
– А он не производил на вас впечатление страдающей
– А они тут все страдающие души.
Судья, как и Лидка, не был расположен к беседе. Ему в этом деле все было ясно.
– А как вы считаете – одиннадцать лет не круто? Все же теща осталась жива.
– Круто, конечно. Там не сахар. Но такие люди – сорняки. Их надо выдирать.
– Что значит выдирать? – удивилась Тамара.
– А зачем они?
– Все люди – люди. Каждый человек – человек.
– Это – не человек. И они – не люди.
– Не хотела бы я к вам попасть, – созналась Тамара.
– А вы и не попадайте.
Он улыбнулся. У него были хорошие зубы и довольно хорошие манеры. Узким лицом, белесостью, промытостью он походил на немца. «Нацист», – подумала Тамара, и ей захотелось на улицу, к «Джорику», с которым она сроднилась. И время, протянувшееся в кабинете, показалось бесконечным. Не имеющим точки.
Тамара попрощалась и вышла из кабинета. Она торопливо пошла, потом побежала. Она сбегала с лестницы, как абитуриентка, поступившая в институт, только что увидевшая свою фамилию в списках принятых. Ее несла молодость, беспричинная радость и надежда. Казалось, еще немного – и будет найден выход из колеса. Она бежала к своему выходу.
С Петьком все было ясно. Определенность тоже высвобождала. Петько остался позади, как и его поселок.
Юра стоял возле «Джорика», разговаривал с девушкой. Девушка вся была засыпана светлыми кудряшками, как тонкорунная овечка.
Тамара остановилась. Беспричинная радость деликатно отошла в сторонку, уступила место усталости. Оказывается, Юра жил до сегодняшнего дня целую жизнь, и эта девушка из его вчерашнего дня. А Тамара решила почему-то, что до нее он вроде и не жил. Оказывается, жил. Был любим. И сейчас любим вот этой овечкой, и она ему очень идет: легкая, ясная, без отягчающего прошлого. А Тамара – на что она рассчитывала, жена алкоголика, белка в колесе.
Юра увидел Тамару. Попрощался с овечкой, и она зацокала копытцами через дорогу, платьице коротенькое, ножки ровные, как макароны.
Тамаре показалось, что из нее, как из резиновой игрушки, вытащили затычку. Ушел весь воздух. Захотелось сесть на асфальт.
– Ну, что? – озабоченно спросил Юра, подходя.
– Ничего. Все в порядке.
– Что в порядке?
– Отвезите меня в гостиницу, – попросила Тамара.
Сели в машину. Тамара была чужая, и больше чем чужая. Вернее, меньше. Она была враждебна.
– Что с вами? – Юра взял ее за руку.
– Ничего. Я устала.
– И это все?
– Все.
– Вы считаете, что усталость достаточная причина для…
– Для чего?
– Ну хорошо. Я отвезу вас в гостиницу.
Теперь обиделся он. Ехали отчужденные.
Днепропетровск
– Я могу пригласить вас к себе, – сказал Юра несколько официально. – У меня есть раскладушка.
Тамара молчала.
– Что все-таки происходит? – тихо потребовал Юра, обегая ее лицо своими дымными глазами.
Что она ему скажет? Он для нее – и этот Юра, и тот. Первый. Она не могла себе представить, что тот Юра кем-то ее заменил. Прижизненная замена. Это все равно что увидеть себя в гробу. Как об этом скажешь?
Тамара промолчала.
Юра жил на краю города в деревянном доме. Дом был длинный, два сруба, придвинутых один к другому. Это была частная постройка, принадлежащая Юриным родителям. Видимо, когда-то, в плохие времена, половину дома продали, и сейчас в этой половине жил тот самый сосед, к которому слетались все птицы и ушла жена. Каждая половина имела свой вход, но, должно быть, Юра часто встречался с женой на приусадебном участке.
Вошли в дом. В доме было две комнаты и кухня. Юра тотчас отправился на кухню и поставил чайник. Тамара обошла комнаты. В одной стоял стол и стул, в другой – раскладушка.
– Просторно у вас, – заметила Тамара.
– Жена всю мебель забрала. И всю посуду, – просто объяснил Юра.
– А на чем вы едите? На газете?
– Почему? Одна тарелка у меня есть. И одна вилка. Сейчас будем ужинать.
Юра достал из маленького висячего холодильника домашнюю колбасу, малосольные огурцы величиной с мизинец, помидоры – крупные, громадные, как маленькие дыни. И бутылку вина.
– Откуда это у вас? – поразилась Тамара.
– Мама вчера принесла.
– А где мама?
– Она в центре живет. Замуж вышла год назад, к мужу переехала.
– А сколько ей лет?
– Пятьдесят. Она на семнадцать лет старше меня. Так приятно видеть ее счастливой.
Значит, Юре – тридцать три, – посчитала Тамара. На пять лет моложе.
– Они вместе учились в институте. Первая любовь. Потом жизнь развела, а теперь соединила, – пояснил Юра историю своей мамы.
Тамара подумала: у любви не так уж много вариантов. Поэтому варианты часто повторяются, только с разными людьми.
Чайник тем временем вскипел. Юра взял таз, налил туда горячую воду, разбавил холодной.
Тамара сидела на табуретке, молча следила за ним. Юра поднес таз к ее ногам, встал на колени, снял с Тамары туфли и поместил ее ноги в таз. Вода была прохладной.
– Вы что, собираетесь ноги мыть и воду пить? – спросила Тамара.
– Воду пить не буду. Но усталость как рукой снимет. Вот увидите. А завтра я оболью вас водой из колодца.
– Мне нельзя. У меня радикулит.
– Радикулит лечат холодом.